Игорь Ерофеев. Стихи о городе.
Из цикла «УСТОЯТЬ»
«Когда я был маленьким, город для меня казался огромным, как наша вытянутая по всей географической карте страна. Соседняя улица, с живущими на ней пацанами, считалась другим государством. Я с детства привык к этим старым неизвестным домам с облезлой штукатуркой, сохраняющим какую-то, неведомую мне историю и сразу невзлюбил похожие друг на друга строения из серого кирпича, появляющиеся рядом. С годами я старел вместе с городом, который все уменьшался в размерах, пока весь не уместился в сердце. Теперь я могу обойти его за какие-то несколько часов и мне давно уже известен каждый уголок, но тайн, связанных с этим городом, доставшимся нам в качестве военного трофея, меньше не стало.
Город, в котором я родился, настолько сильно привязал меня к своей судьбе, что я неизменно возвращаюсь назад, несмотря на кажущиеся перспективы. Та же Москва с ее крутым нравом в свое время не приняла меня, когда я пытался присоседиться к ней со своим делом. Впрочем, меня это не сильно расстроило. В моем небольшом городе я чувствую себя сегодня гораздо свободнее и уютнее, чем в любом другом, сдобренном возможностями, мегаполисе.
Говорят, что каждый город имеет свою выстроенную душу, спрятанную в разлинованном улицами каменном теле, свой ритм и движение. Душу моего города, появившегося именно в этом замечательном месте, я научился чувствовать и понимать.
А начинался город с крепости, служащей форпостом рыцарской агрессии. Укрепление до сих пор пытается удерживать себя на массивном основании, осыпаясь под тяжестью времени. От былого величья и грозного вида замка не осталось и следа - жалкие развалины, правда, полные романтики, привлекающие внимание до сих пор. Околозамковый же посад постепенно и превратился в город. Город удивительно разный, с перепутанной временем, как ветром, архитектурой. Вихри войн и катаклизмов изуродовали его лицо, но и со шрамами оно привлекательно и силикатный марафет не портит его облика. Несомненно, на земле приспособились более симпатичные и богатые города, но в моем несложном и невысоком городе вольного воздуха больше, чем где либо…»
Устоять
Старый замок Ордена, поставленный временем на костыли,
замедляющий ветры, теряющиеся вдали, –
когда-то он был молод, беспечен, надменно спесив,
но и ныне, выпав из ножен, величествен и красив.
Он помнит язычников-пруссов, татарский свирепый вид,
от шведа ему досталось, пожёг его московит,
принимал он больных и сирых, обустроенный в лазарет,
эскадроны драгун литовских охраняли его от бед.
Здесь защиту себе искали королевы и короли,
а теперь в нём прячутся тени, вырастающие из земли, –
не звучат больше звуки горна, призывающие в поход,
здесь в каждом проёме – выход, но где-то быть должен вход.
Он и без башен страшен, и без бойниц высок,
забиты глаза на волю заплатами из досок,
разговаривает он с листвою, прикрывающей наготу, –
рождённому быть солдатом от бессилия – невмоготу.
Он всё ещё возвышается, хотя город поднялся вверх,
с небом над ним простился раненый белый стерх,
он закован в гранитные латы и совсем не похож на дом,
у ног его речка длится, повенчанная с прудом.
Перебит кирпича позвоночник, на котором висит фасад,
поражённый замковой прелью, задохнулся замковый сад,
стены с кривыми спинами, с рассечённой губой ворот, –
кому он такой нужен: калека, почти урод?
Мы не знаем его большого, перед нами – такой как есть,
его выщербленные раны кое-как прикрывает жесть,
кто-то видит одни руины, кто-то – крепость, кто – цитадель,
окружает его из глины городская на вид модель.
Хватит ли силы Божьей замку гордому устоять?
Сколько раз по нему стреляли, и стреляют порой опять,
только грохот большого боя пробудил бы его от сна, –
рва смирительная рубашка, может, стала б не так тесна?
Но зарос он по грудь травою, да и дышит с трудом пока,
а где-то в земле живое сердце спрятано от греха,
он из страха людьми построен и к бессрочной судьбе привит, –
пусть руины одни остались, но душа и за них болит.
* * *
Город мой трофейный,
камня цвет кофейный,
озера подойник, тихая река.
Площадь Ильичёва,
зданья от Хрущёва,
потерпевший замок в роли старика –
крышами прикрытый,
временем побитый,
выросший напротив старого пруда.
На домах – заплаты:
бились здесь солдаты,
чтобы выжил город на руках труда.
Конные смотрины,
сонные долины,
манит пешеходов улиц западня.
Принесли столетья
беды-лихолетья,
под кресты убита Богова родня.
Город мой сторонний,
мере посторонний,
клинкерное тело – русская душа.
Вроде как советский –
дышит по-немецки,
на фасадах голых – ветхости парша.
Стал цветным и разным
неуклюжий, праздный,
впаянный в Россию – и на том стоим.
Из руин поднялся,
пусть не всем удался –
лишь бы в мире жили с городом своим.
Солдаты
Год второго рождения города – 45-й,
и живы ещё солдаты,
что отбили его у врага морозной ночью,
выполняя приказ: взять опорный пункт срочно
и к исходу второго дня выйти на новые рубежи…
– Вот ты мне честно, старшина, скажи:
немец сам город жжёт, чтобы нам не достался, –
так и на кой ляд тогда он сдался?!
Сложить здесь голову в конце войны обидно:
отсюда Кёнигсберг почти что видно…
– Земляк, скорей и надо воевать,
чтоб с ходу чёрный город этот взять,
который нам никак не обойти:
как в горле кость, стоит он на пути…
Прошли мосты, пустили танки к площади,
где баррикады, брошенные пушки, лошади…
Ночь – а светло, как днём:
охвачен Инстербург огнём,
кирхи купол лижут языки пламени, –
подпалило края полкового знамени…
Втянулись мы, значит, в уличный бой,
пушки катим перед собой,
пули и осколки рикошетят от лафета,
грохот адский – считай, конец света!
Мерцает зарево над котловиной парка,
мороз стоит – а от домов горящих жарко,
черепица крошится, дым глаза ест…
Гляжу в прицел – на церкви ихней горит крест.
Испугался… Хотя они сами во всём виноваты –
матери их будто сразу детей рожали в солдаты.
Но и мы тоже, прости меня, Боже,
сами вон лезли из кожи
до войны проклятой –
вот мы, мол, сильные какие в России, –
а теперь гибнут такие ребята!..
Что есть страшнее, когда церковь горит?
Поп их у входа метался, пока не был убит
пулемётной очередью, вроде из «тридцатьчетвёрки»,
а тут фугас в башню – покатилась машина с горки…
Танк и церковь чадят рядом,
из дома Божьего – по нам огнём,
а мы – по нему снарядом…
Кто из нас раньше Бога забыл –
тот, кто бойню благословил,
или тот, кто их священника убил?
Кто их на нас идти просил?
…Бьются, сволочи, изо всех сил.
Слишком много злости немец взял с собой в дорогу,
а теперь вот загнан в свою же берлогу…
Хорошо мы надавали ему в Инстербурге этом,
выбили из центра уже с рассветом –
и лишь на площади нам путь закрыл
магазин какой-то с модами:
дом полыхает, а оттуда немец из пулемётов палит,
прячась за шкафами и комодами…
Мы с ребятами в здание попали через пролом,
а по нам «тигр» бахнул, что стоял за углом,
вверху где-то ухнуло, –
вот тогда перекрытие вниз и рухнуло
и посыпались на головы манекены модные –
мама родная! –
мужики их в пиджаках и шляпах с полями
и фрау немецкие с лысыми головами
свалились на нас вместе с паркетными полами.
Одна тётка на меня и упала без одной своей ноги…
Всё перемешалось: хоть стой, хоть, куда хочешь, беги…
Забросали мы гранатами весь этаж,
войдя в раж,
и только наши к дому подошли –
со старшиной мы «гитлерюгенда» нашли.
В угол забился в истерике, «Нихт!» – кричит,
а у самого из колена кровавого
кость белая торчит.
Сорвал он с плеча автомат –
и очередью по нам слепо,
мне пальцы зацепило и приклад –
в щепы,
а старшину Титова – наповал,
на манекены он убитый и упал.
Вытащил я этого «югенда» за автомат –
он плачет, укусить пытается, гад.
«Что ж ты, – кричу, – такое, сволочь, натворил?!
Считай, отца ты моего убил!..»
Такая накатила ярости волна –
юнца я застрелил: враг всё же, и потом – война.
На сердце грех взял – прости, Боже! –
мой Сашка в Туле чуть моложе…
Как без меня родные-то живут?
Всё пишут – ждут!..
Я до войны так дом и не достроил –
к сестре в семью своих устроил.
Для них в войне мне надо сохраниться…
А мне всё наша с Галей свадьба снится…
А Емельяныча снесли мы в общую могилу –
к бойцам, что за день поубило.
Забрал я фотокарточки с кисетом:
его вдове, быть может, отвезу я летом…
Вот так погиб товарищ старшина,
которому припрятала война
всего одну из множества смертей,
чтобы оставить в памяти детей…
Хлебнул я спирта за него из фляги –
и снова в строй под полковые флаги,
а город мёртвый тлеть остался сзади…
И всё-таки - чего же ради
остался Емельяныч на чужбине,
нашёл себе покой в промёрзшей глине?
Пусть старшине весь этот город домом будет
и прах его потомкам совесть будит…
А нам – опять вперёд, дорогами войны,
чтоб будущее было у страны,
и сантимонии не время разводить –
врага ещё не так легко добить.
Но сколько б Инстербургов он ни ставил –
возьмём их даже поперёк всех правил:
у нас и духа внутреннего больше,
и беды терпим мы намного дольше.
Не сломят русского тяжёлые утраты –
он лучше всех работает солдатом.
* * *
Когда-то именем реки был назван город,
прикрывший скверами убитые дома.
Он замкам, как ребёнок, очень дорог,
спасённый временем, не выжил из ума.
Застыл он улицами, помнящими войны,
уснув у озера в подножии холма.
Теперь спокоен он, бойцы его покойны,
и башни высится над городом чалма.
Лишился веры он, корней своих и славы,
разбит был теми, кто его трудом поднял,
кресты костёлов, их крутые главы
опять орлом российским под себя подмял.
Уже немецкой нет ни строгости, ни стати,
но и душевной нет, по-русски, глубины.
Рождённый злом плацдармом стать для рати,
он ныне пасынок моей большой страны.
* * *
Этот город – сумрачный, безбрежный,
тень того, что высился здесь прежде,
меж домов заполнены пустоты,
камнем крашеным расцвёл…
– Да ну ты! Что ты!
Этот город трудно не заметить –
крест собора бесконечно светит,
на его уснувшие высоты
новостройное легло…
– Да ну ты! Что ты!
Начинал войну, сожжённый ею,
знал он Гофмана, Петра и Нея,
дом был для уланов и пехоты –
и сегодня строевой!
– Да ну ты! Что ты!
Он страдает от чужой обиды –
оттого и не имеет вида,
танцевал он вальсы и гавоты –
разгуляй, теперь, кадриль!..
– Да ну ты! Что ты!
Он, конечно, смертен, как и люди,
грешен – только кто его рассудит?
Яшмы пусть лишён и позолоты,
он мне дорог и такой…
– Да ну ты! Что ты!
Дом на улице Советской
Кстати, дом еще не старый,
пусть родился до войны:
двухэтажный, черепичный,
с палисадом у стены.
С вопросительными ртами
трёх подъездов без дверей,
с цифрой «27» жестяной
под глазами фонарей.
Долго в детстве я снежками
перебросить дом не мог,
и казался мне огромным
наш с перилами порог.
И казался мне высоким
придорожных клёнов строй
и тяжелыми ступени
на второй этаж – домой.
Ничего не изменилось:
тот же стол, где под вино
мужики со всей округи
забивают в домино.
Дом на улице Советской –
десять окон, два крыльца, –
не лишили капремонты
дома скромного лица.
Здесь на велике кататься
научил меня мой друг,
здесь я первый раз подрался
за обиженных подруг.
Здесь с девчонкой целоваться
бегал, прятался в подвал…
Двор меня готовил к жизни,
право выбора давал.
А недавно ностальгия
к дому детства привела.
Там, где часто собирались,
дров поленница легла.
Вместо яблоневого сада
два сарая стали тут.
Кроме двух семей последних,
все здесь новые живут.
Поразъехались по свету:
кто-то умер, кто-то сел.
Дом на улице Советской
безнадёжно обрусел.
Засиделся на скамейке:
час прошёл, за ним – другой.
Голос мамы показался:
«Ночь уже, сынок, домой!..»
Только восемь лет, как мама
в этом мире не живёт…
Дом на улице Советской
и меня переживёт.
Пушки били по городу…
Наши пушки по городу били
Из леса прямой наводкой,
Калеча дома чужие –
Кто их тогда жалел?
Город охал и выл от страха
Перекошенной болью глоткой,
И в огне становился меньше,
И на наших глазах старел…
…Город ёжился в чёрном теле –
перебили хребты мостам, –
самолёты искали цели
по церковным его крестам,
раскалённая черепица
градом сыпалась на солдат…
Ждёт Победы Москва-столица –
не дождался её комбат.
Не дождаться её пехоте,
что стремилась на Ильменхорст…
И кому ж умирать охота
здесь, от дома за тыщу вёрст?
А солдаты, сводивши счёты,
город сбрасывали с земли.
Наши две штурмовые роты
больше сделали, чем могли.
Мы спасались за спины-стены,
сбились улицы в очаги, –
только городу всё едино,
для него все бойцы – враги.
И остался в бою он крайним
и сворачивался в клубок,
и саднил обожжённым камнем
старой ратуши рваный бок.
Брошен город в глубокой коме,
весь покрытый пеплом Помпей, –
потонув в артиллерии громе,
оказался в плену, Цефей.
Здесь остались убиты реки
с немецкой ещё водой,
здесь остались на поле зэки
из штрафного с передовой.
Здесь убили сады и скверы,
выжгли лики в святых местах,
здесь осталась распятой вера
в обособленного Христа.
Здесь в дыму потерялись тени
от деревьев и фонарей,
здесь остались в домах ступени –
только нет в них уже дверей…
Только городом он остался –
искорёженным, но живым.
Как бы там он ни назывался –
стал для тех и других своим.
А когда-то он был красивым
и… крещённым не раз огнём.
Пусть родился он не в России –
но она родилась в нём.
Только здесь ей, широкой, тесно:
кирхи – вверх, а Россия – вширь, –
ей всегда не хватает места,
ей такое бы, как Сибирь…
Но вместилась в немецком теле,
приспособившись под гранит.
Бог, живущий на самом деле,
город наш до сих пор хранит.
|
Рецептов 49 
Статей 985 
