Глава 24
Редакционный коллектив журнала Андрей считал свободомыслящей прослойкой городского населения. Главным для него в этом было окружение, состоявшее из людей, неравнодушных к жизни и слову. Все они хотели одного – чтобы жизнь города стала лучше и справедливее, а его жители человечней.
У них не было власти по своему усмотрению перестроить окружающий мир, но у них была своя правда и своё слово. Только их правду не всегда выдерживала тонкая поверхность жизни, а бытие в основе было таинственно и не хотело, чтоб тайны его обнажались словом. Смущало только то, что с некоторых пор в отношении к коллегам редактора «Нашего города» в недоброй надменности величия постепенно захлестнули амбиции. Формально привлекая к формированию журнала, Бочарова перестала считаться с мнением редколлегии. Ни с кем не советуясь, напечатала под псевдонимом пустые, бездарные вещи. Коллектив одарённых людей она заменила неизвестными учредителями, которых судьба журнала не слишком трогала. Правдивость и политика редко живут под одной крышей. И там, где для демагогических целей создавался образ, от услужливых приспешников общественного мнения, честности и справедливости ожидать не приходилось.
Жизнь в городке в прямом и переносном смысле становилась беспросветней. Средневековая тьма опускалась ночами на его притихшие улочки. Если же по праздникам зажигались фонари, работала из них только половина. Из горевших большинство испускало слабое фиолетовое сияние, которое не столько освещало, сколько окрашивая окружающее пространство, придавало ему характер строгого загробного пейзажа. Мистически настроенный люд в лице примкнувшей к редколлегии сочинительницы тяжеловесных строк Светы Кожевиной, умевшей, по её словам, мыслью разгонять облака, считал, что порчу на город навели перед концом войны прусские колдуны и маги из Аненербе. И во всём виноваты цифры и новое название. Но разруха, царившая в городском хозяйстве, как заметил классик, являлась производной разрухи в головах временщиков. Мы редко задумываемся о традиционной посадке елей у административных зданий. Ель – вечнозелёное дерево, символизирует вечную жизнь и древность города. Те города, которые первоначально основывались как военные лагеря, в своих гербах имели фрагменты еловых веток с шишками. Этим подчёркивалась высота и древность города и рода. Недаром в народе говорят «высокая шишка», тем самым подчёркивая положение человека в обществе, его древние родовые корни. В современной трактовке, учитывая специфику анклава, некоторых нынешних руководителей следовало бы именовать древнегерманским выражением «шишка в яме», означающем отсутствие родовых корней, герба, щита и ясно выраженных целей в строительстве своего замка, обороны территории и улучшении жизни подданных. У новоиспечённых князей и княжон, для которых власть была мечтой, а не крестом, спирало дух и застило зрение от шальных денег и номенклатурных высот. Городская элита чистила себя от грязи под Ельциным, чтобы плыть в мутном, рыночном море дальше. Андрею казалось, что эти люди не замечают детали и тонкости полутонов, которые для города зачастую были судьбоносны. Они невнимательны, – снисходительно думал он, – или обладают недостаточно острым зрением. Знакомый орнитолог, своей структурой и чертами лица похожий на большую птицу, услышав его доводы, по-свойски просветил.
– Андрей, ты не прав, – насколько мог убедительней сказал он, – «стервятники» этой породы могут рассмотреть номинал долларовой бумажки с расстояния в добрую сотню метров.
Аллегория приятеля показалась Малову забавной.
– Почему с долларовым номиналом – с иронией поинтересовался он, – а не Шекспиром или Данте?
– Такого рода информация ими плохо усваивается, – отшутился орнитолог.
Действительно, зрение и обоняние изюмовых, тёминых и докучаевых не тревожил тлетворный дух старых кладбищ, где, как грибы после дождя, росли особняки, строящиеся на костях и бюджетных средствах, распиленных и исчезнувших в чёрных дырах эфемерных фирмочек по благоустройству и мелиорации. Зачастую структура подобных фирм-однодневок состояла из сломанного трактора и трёх-четырёх инвалидов колясочников. Зато миллионные подряды, взаимодействуя с депутатами Воронько и Безстыдовой, они высасывали из дырявого городского бюджета, что твой пылесос. На этом фоне почти реальным выглядело предложение главного охотоведа Векшина, предложившего выделить часть бюджета на увеличение в лесах поголовья лосей и диких свиней и тем самым решить продовольственную программу. Интересно было бы потом посчитать и прослезиться. Думалось, что-то к лучшему изменит назначенный на должность губернатора, вроде бы не «варяг», мэр соседнего городка Николай Туканов. На первых порах его деятельности был тихо задвинут потерявший доверие верхов или не захотевший делиться, мер Изюмов. Кажущаяся доброжелательность мальчиша-плохиша лихих девяностых, при остром, цепком взгляде выдавала в Туканове человека амбициозного, завистливого, не простого и желающего создать у электората о себе только хорошее впечатление. Оправдывая доверие президента, он не покладая рук, принялся за дело, довершая начатое местными временщиками. Город агонизировал, но что ни решалось в области – всё для него было к худшему. Без веских причин из Черняховска, находящегося в центре региона, в бывшую вотчину губернатора были выведены центральные офисы сбербанка, налоговой и таможенной служб. Общипанных цыплят стали напоминать маслозавод, электрические сети и железная дорога. Среди горожан ходила загадка: «Что шелестит над городом по вечерам?» Ответ был прост: «Деньги, который губернатор пересылает в свою вотчину». В Черняховске, где не осталось ни одного градообразующего предприятия, оставалось только строить нищету. Зияющую пустоту попытались заполнить варяжские разливочные палёной водки и литовское экологически вредное предприятие по пересыпке химических удобрений. До недавнего времени в городе размещался большой гарнизон, включавший авиабазу, школы прапорщиков и младших авиационных специалистов. Казарменные постройки, клубы и учебные центры, местами низводя до плинтуса, изничтожали свои же, когда по недомыслию и предательству верхов, забыв об интересах свойственных империи, решили, что у державы на данном историческом отрезке существуют только партнёры. При расформировании частей особого демонтажа не провели – бросили всё, как было. В здешнем воздухе незримо витало ощущение бегства и сдачи. Возможно продажные историки, оправдывая, позднее сумеют обосновать неразумные деяния кремлёвских и региональных мудрецов, но проходя мимо заброшенных строений, отставной капитан не понимал и не принимал происходящего. Ангары вышки, склады, влетевшие народу в бесчисленные миллионы, постепенно приходили в упадок, превращаясь в декорации к очередному блокбастеру о ядерной войне или попросту вымершему без особых затей человечеству. Зрелище было не то чтобы отталкивающее, но насквозь унылое, как упоминание Экклизиаста о тщете всех и всяческих усилий. Город так и не оправился от подобных метаморфоз, а последовавший экономический спад загнал последний гвоздь в его гроб. Трудоспособное население, поминая волшебными словами нецензурной лексики реформаторов, на заработки хлеба насущного двинулось в соседние города и региональный центр. Слушать об этой картине апофеоза подлости, сволочизма и глупости Малову было больно. Впрочем, обо всём он знал приблизительно – по памяти, понаслышке, по летучим сборам редколлегии.
– Происходящие метаморфозы, как шутливо заметил Земский, – превратили редколлегию в демократический дискуссионный клуб прогрессивной городской интеллигенции. Клуб дискутировал по четвергам, и головная боль у Малова проходила к вечеру пятницы. На заседаниях он мысленно пытался заглянуть в глубины, где умирала нежная и нервная система городской жизни. Пробуя разобраться в сплетении тонких корней, уходящих в неведомую тьму, Андрей осторожно касался струн то своей, то чужой души. На Востоке подобный запутанный клубок называется кармой. Возвращаясь в реальность, он с ухмылкой вспоминал где-то читанное, как гусары, примерно следуя её правилам, играли в «тигра». Старинная забава собирала за круглым столом компанию подвыпивших офицеров. Спустив штаны, каждый привязывал бечёвку к своим гениталиям и пропускал её снизу через дыру, проделанную в столешнице. Тщательно перепутав верёвки, игроки, дождавшись сигнального клича «Тигр пришёл», начинали усердно тянуть за доставшиеся им концы бечевы. Прелесть игры была в том, что никто не знал свои или чужие гениталии болезненно тревожит. Здесь царила не тысячеглазая фортуна, а разумная воля. Держа нити судьбы, каждый упивался властью, насколько мог её вытерпеть. Такая ситуация освобождала от страха Господня. Играющие твёрдо знали, что их судьба в их руках. Жалко, что это было бы верно для всех, – думал Андрей о членах редколлегии, – но не для каждого в отдельности.
В этот день массажная неожиданно для него превратилась в общественную приёмную. Первым посетителем стал давний приятель, сослуживец Дмитрий Меньшенин, благообразный, с обширной лысиной, мудрыми глазами и выражением лица, которое прописалось только у русских людей – бесконечного терпения. По своей природе от сохи, был он мужиком крепким, но, по мнению Андрея, с некой детской наивностью в душе. На последних выборах в городскую думу, сослуживец баллотировался независимым депутатом. Но, как некогда заметил товарищ Сталин «Не важно, как они проголосуют, важно то, как мы посчитаем», в состоявшихся выборах, Дима пролетел, как фанера над Парижем.
– Закон стаи, – безапелляционно сказал он при встрече, – слабого в одночасье должны были загрызть. Один, значит, слабый.
– Слышал, – поддержал его Андрей, – на одном из участков избирателей даже водочкой баловали.
– Все беды на Руси не от водки, – отмахнулся приятель, – а от дураков, раздолбаев и гнилых людишек. Нормальной политики у нас нет. А есть типичная византийщина.
– Это как? – поинтересовался Малов.
– Да так, – ухмыльнулся Дмитрий, – есть трон, вокруг которого суетятся придворные интриганы. Порой они сбиваются в стаи, цель которых – добиться влияния на первое лицо и в дальнейшем лоббировать интересы стоящих за ними финансовых кругов. Вот и вся политика. А партии, фракции, депутаты всякие там Явлинские и Жириновские всего лишь клоуны на ярмарке тщеславия, толпу развлекать и не более. Да демонстрировать Западу, что у нас, дескать, плюрализма просто завались. Такова ситуация на сегодняшний день, – подытожил он и, порывшись в кармане что-то достал. /
– Монетку нашёл, – протянув её Андрею, сказал он. – Серебряный двугривенник за тысяча восемьсот восемьдесят третий год. Случайно не знаешь, сколько она может стоить? Один мужик пятнадцать рублей предложил, но мне, думается, стоит она дороже.
– Откуда мне знать, – ощупывая монету, пожал плечами Малов, – я ведь не нумизмат.
В дверь постучали.
– Андрей, к тебе можно?
По голосу Малов узнал Лариона.
«Мала земля, мысленно усмехнулся он, – а зверь на ловца бежит.»
– Не можно, а нужно, Ларион Васильевич, – впустил он очередного гостя. – Твоя консультация требуется. Оцени, пожалуйста, – протянул Андрей монету Лариону.
Земский в подобных вещах был тонким и глубоким знатоком, чьи основательные и всесторонние знания в нумизматике зашли куда дальше избитых истин справочников и энциклопедических словарей.
Мельком взглянув на монету, Ларион ловко подбросил её на ладони.
– Царствование Александра третьего, выпущена на Петербуржском монетном дворе, – с пониманием ситуации сказал он и привёл вес и процентное содержание серебра и меди. Назвав тираж, Земский на мгновение задумался, но поймав вопрошающий взгляд Дмитрия, продолжил, насколько мог убедительней:
– Коллекционной ценности не представляет. Фактическая цена, максимум тринадцать рублей...
Оставшись один на один с Маловым, Ларион смятенно вздохнул:
– Я ведь к тебе по делу. Вышел очередной номер журнала, – оповестил он и многозначительно помолчав, осуждающе заметил, – получился не журнал, а порнографическое чтиво. Хорошо, что мы в нём уже не учредители. К слову, ты не знаешь, чем это вызвано и кто решал?
– В четверг соберёмся, узнаем, преспокойно ответил Малов и в свою очередь поинтересовался, –что там за порнушка?
– Да новые авторы чудят, – недоумённо пожал плечами Земский. – Помню прибабахнутый рассказ какой-то Светловой. Другой мужик, фамилию запамятовал, с повестью «Интердевочки». «Всё понятно, – подумал Андрей, – нас ха-ха, а мы крепчаем».
На язык же напросились строки Ахматовой: «...И задыхаясь от стыда и гнева, бежим туда, но как во сне бывает – там всё другое: люди, вещи, стены. И нас никто не знает – мы чужие. Мы не сюда попали, Боже мой! И вот, когда горчайшее приходит, мы сознаём, что обошлись без нас. Всё к лучшему...
– Странно, – выслушав, произнёс Земский и загадочно глянул на него, – столько неожиданностей.
– Ларион Васильевич, ты ожидал чего-то другого? – поинтересовался Андрей.
– Местно говоря, да.
– Ну и что скажешь?
– Ничего. Пока ничего. Я должен подумать...
Ближе к обеду в массажную, постучав в дверь, кто-то вошёл.
– Здравствуйте, – услышал Андрей звучный голос настоятеля Свято-Михайловского храма, отца Иосифа, – Вы мою спину не посмотрите?
На мгновение Малов испытал лёгкое любопытство, словно к нему обратился негр или премьер-министр. Однако к этому чувству примешалось ещё кое-что, имевшее практический интерес.
– Проходите, Батюшка, нешто мы, не самаритяне? – сказал он, улыбнувшись скабрезной мысли, неужели кадилом надорвался?
Священник, поколебавшись, вошёл. Сеанс массажа занял минут сорок.
– Теперь всё в порядке, – закончив со спиной, сказал Андрей и постучал по дереву кушетки.
– Всё бы Вы стучали и плевали, – принимая сидячее положение, беззлобно упрекнул настоятель. – Язычество...
– А что надо делать? – смущённо поинтересовался Андрей.
– Сказать, Господи, спасибо, язык не отсохнет.
– Батюшка, можно спросить? – решился Андрей и, чувствуя ободряющий взгляд старца, тщательно подыскивая слова сказал:
– Я о грехе. Не убий, не укради, не прелюбодействуй и так далее. Мысли знаете, они туда – сюда, туда – сюда, – он показал руками, – как волны в шторм. А пловец ты, в смысле я. А вокруг – то скалы, то рифы.
В его быстрой жестикуляции крылось внутреннее напряжение, и священник промолчал, понимая, что его присутствие накладывает определённые обязательства.
– Грех это не запрет, установленный Богом или людьми, – наконец сказал он. – Это состояние или поступок, признаваемый человеческой душой за крайне отвратный. И потому человек пойти на него не должен. А поскольку душа вложена в нас Господом, воздержание от греха есть акт Его принятия. Свобода воли для того и дана, чтобы каждый решил – погубит он душу или сохранит её в чистоте.
– Хорошо, батюшка, – согласился Андрей, – но вот перед Вами я – земной и грешный. В рай явно не попаду. За что же мне на земле такое? – притронулся он к чёрным очкам.
– Под свечой всегда темнее, – многозначительно произнёс настоятель. – Но замечу, – чуть помедлил он, – это не наказание, а испытание. Вам, молодой человек, кажется это жестоким и несправедливым и хочется знать, за что? А это ни за что и не почему, – вздохнул священник. – Для Вас это путь духовного совершенствования.
– Батюшка, Вы верите в судьбу? – Помолчав, поинтересовался Малов.
– Нет. Только в провидение Господне, – сказал настоятель и поинтересовался, – ищите ответы на вечные вопросы?
– Вечные вопросы на то и вечные, – улыбнулся Андрей, – но мудрость никогда не помешает.
– Молодой человек, – вкрадчиво вздохнул настоятель, – многие жаждут мудрости, полагая её за ум. Но мудрость не в том, чтобы пройти всех дальше и от жизни взять всех больше. Она в другом. Мудрость – это иск к самому себе. На этом пути мы часто спотыкаемся и падаем. Но поверьте, мне, старому человеку, изъян не в том, что мы оступаемся невзначай, с кем не бывает, а в том, что подняться не спешим. К мудрости, – заключил он, – могут привести только три сестры, её дочери: Вера, Надежда, Любовь. Кто их не познает, тот никогда не увидит и матери – Софии.
Для Малова это стало неожиданным откровением.
«Поверить ли настоятелю? – мысленно спросил он себя. – Или есть другой путь? Люблю ли я? Надеюсь ли? Верю?».
Растревоженные мысли, словно набежавшие волны, заполнили сознание.
– Чтобы стать выше обстоятельств, – будто прочитав их, заключил настоятель, – человек должен понять и принять как необходимость – всегда идти до конца... Иначе обстоятельства всегда будут иметь его.
Глава 25
Сочинить хокку среди самураев в феодальной Японии или сагу среди викингов было неотъемлемым качеством людей неординарных, что впрочем не мешало им истреблять друг друга. Выражаясь образно, самурай никак не мог укоротить на голову другого или сделать себе харакири, предварительно не полюбовавшись видом распустившейся хризантемы или веткой цветущей сакуры и не произнеся подобающую случаю, хокку. Викинг же, одержав верх в поединке, обязательно находил слова для саги, прославляющей его подвиг на пути в Валгалу. Если бы об этом вспомнил Малов, он наверняка бы в тот день подумал, что окружающих его людей, желающих морально уничтожить друг друга вряд ли волновала красота стиля. Затянувшийся знаменитым узлом четверг, для него оказался богат событиями.
До обеда, как на исповедь к священнику, в массажную заглянули несколько членов редколлегии. Предметом обсуждения стала напряжённая обстановка в коллективе. После празднования пятилетия «Нашего города» и выхода очередного номера, в нём наметились раскол и противостояние.
Виной всему, как виделось им, стала Бочарова. Да, она организовала выпуск журнала, подняла его репутацию в регионе, соглашались прихожане, но теперь своим авторитаризмом Светлана давила все возможности развития. Более всего ходоки досадовали на пренебрежение к ним.
Ходоков, как вытекало из анекдота об Ильиче, следовало расстрелять, но перед этим обязательно напоить чаем.
– Андрей, почему Бочарова не представила нас гостям? – высказывая общее недовольство, вопрошала, ставшая на тропу незримой войны, Ватеева. – Мы что, бедные родственники? Что, Светлана не могла представить хотя бы тебя? – стараясь сыграть на его самолюбии, с укоризной вздохнула она. – Ты же у нас в городе стал «Человеком года».
– Нам втюхивала, смотрите не зазвездитесь, – подобно булгаковской Аннушке, поддерживая подругу, разлила горьковатое масло обиды Топтыгина, – а сама звездилась – метлой со сцены не сгонишь.
Первыми словами, где-то вычитал Андрей, было заклятием беса виновности, отпущением грехов. Их требовалось произносить, нешироко разводя руками (мудрости не пристали размашистые жесты), когда внушаешь другим, что ты ни при чём.
– Девушки, – улыбнувшись, попытался он успокоить коллег, – всё же Бочарова у нас, как говорят за «бугром»", паблик фиге – публичная фигура или общественно заметное лицо. А «Человек года» – административная суета. А Бог, – заключил он, – терпел и нам велел.
– О каком Боге ты говоришь? – иронически прищурилась Ватеева, как привыкла делать это в подобных случаях. – О Юпитере, что ли?
– О Марсе, Галина Ивановна, – усмехнулся Малов, – о Марсе.
– Андрей, я знаю только одного Бога, – безапелляционно сказала она, – Бога доброго и милосердного, который заповедал богатым – быть щедрыми, а великим – смиренными. К тому же, – попыталась намекнуть Ватеева, – он не Тимошка, видит немножко.
Андрей тонкий намёк пропустил мимо ушей, ибо был незряч, а не слеп. Видел и понимал, что возросшие амбиции Бочаровой превратили её в авторитарного редактора. Вся редколлегия знала: или соглашаешься с ней, или не быть напечатанным. Возможно, допускал он, поступая так, Светлана надеялась, что журнал от этого станет только лучше. Но со стороны это выглядело потерей чувства меры и любованием собой любимой. Люди проницательные отчётливо видели, куда ведёт выбранный редактором прямой курс. Ситуация, когда верхи не могут, а низы не хотят начала грозить журналу сползанием вниз, по дороге вымощенной не столько благими намерениями, сколько талантами. Первыми по-английски, тихо, без шума, сославшись на свою загруженность, оставили «Наш город» Европеев и Каштан. Конечно, это не могло никого обмануть и, прежде всего, Малова, находящегося с ними в дружеских отношениях. Пытаясь выяснить действительную причину ухода, он позвонил приятелю. Ничего существенного разговор не дал, зато для Андрея вышелушилась дилемма.
Сейчас, фильтруя обиды прихожан, он чувствовал их сосредоточенные и настороженные взгляды. Понимал, как им, обласканным минутой журнальной славы, тяжело и неприятно передвигаться по вязкому чернозёму наметившегося излома. Почему-то все они хотели знать его мнение, словно в этой разборке он являлся третейским судьёй и именно от него зависело, должны ли они поддерживать или пришло время сменить эту упрямую женщину, переставшую считаться с чьим-либо мнением. Внимая неожиданным гостям, Малов ясно понял, все они, как и он стоят на распутье. В то же время, рассуждая трезво, Андрей не мог не признать, что у каждого из них своя правда и нет такой, чтобы устраивала всех. Каждый жил по своей, притирая её по возможности и обстоятельствам дела.
В малой дозе всей родне по перу были присущи человеческие чувства, включая самые дурные – зависть, ревность, мстительность. Эти три чувства были ему незнакомы. Зато имело место другая скверная троица: раним, неотходчив, злопамятен. Формально Андрей примирился с Бочаровой, но в глубине души таилась обида. Обычно женщины, беспричинно наступившие на мозоль, для него переставали существовать. Но в данном случае между ними лежал путь, на который когда-то полный надежд, охотно, даже радостно он вступил вместе с ней. Отмщение, благостно освобождающее душу, Андрей мысленно отмёл. В силу характера решил не опускаться ниже плинтуса, к тому же не хотел усложнять жизнь журналу, который уже находился под прицелом недружественных сил. Потому, вспомнив из Матфея, он мысленно добавил к итогу: «не точи лясы, не расточай их без нужды всуе, да будет слово ваше: да – да, нет – нет. А, что сверх этого, то от лукавого». Тем временем, попеременно играя роль коробка и спичек, коллеги жгли бенгальские огни беседы. Практической пользы от них было, как от всего прекрасного, никакой. В конце концов Андрею даже стало казаться, что смотрит на происходящее со всех точек зрения, кроме своей. Вспомнилась хасидская притча, которую он тут же мысленно переиначил: «В ином мире меня не спросят, почему ты не был Моисеем? Меня спросят, почему ты не был Маловым»? Притча была права, как и то, что чтобы узнать о весне, порой достаточно одного подснежника на проталине...
Очищать место от лишнего, процедура необходимая не только для гигиены ума, однако опорожнить любое, а не только ментальное пространство, труднее, чем его затоварить. Чтобы обновить окружающее, Малову, надо было измениться самому. Например, исчезнуть. Желая одиночества, он ненавязчиво рассказал гостям дзенский анекдот про профессора, отправившегося на учёбу в восточный монастырь. Угощая, не закрывавшего рот, словоохотливого приезжего гостя, настоятель без устали лил чай в его чашку, хотя она давно переполнилась.
– Вы же видите, – удивился учёный, – в чашке нет места.
– Как и в Вас, – ответил монах, – вы настолько полны своим знанием, что моё просто не влезет.
Эзопову иносказательность гости поняли правильно и, посмеявшись, распрощались до вечера.
За день до посещения Андрея прихожанами, меж ним и Бочаровой состоялся довольно продолжительный разговор. Он уже позабыл, когда со Светланой был наедине. А тут женщина неожиданно предстала на пороге его кабинета. С первых минут, он и она начали разыгрывать свои роли в извечной пьесе, где события и слова были определены заранее.
«Господи, – мысленно усмехнулся Андрей, – всё как под суфлёра: и вопросы, и ответы». И стараясь отогнать ощущение спектакля, подражая Тарасу Бульбе, без обиняков спросил: – Ну что, Свет Ивановна, проспонсировал тебя твой лях на очередной номер?
По видимости он наступил ей на больное. Она словно сорвалась с мужского причинного места.
Из литературы да и жизни Андрей знал, что женщины после интимной жизни, чувствуют себя счастливыми и умиротворёнными, а Светлана была взвинченной и злой.
– Он вовсе не лях, – поймала она Малова на слове. – Не хочешь ли сказать, что стал видеть?
– К сожалению нет, – сдержанно ответил он, – просто обрёл способность особого рода концентрации. Этого достаточно, чтобы замечать мелочи.
Андрей откупался от кесаря кесаревым, чтобы затем уже спокойно заниматься единственно достойным свободного человека делом – витать в облаках.
Светлана же теперь не просто твёрдо стояла на земле – она пребывала гораздо ниже ее уровня, среди каких-то палеозойских осадочных пород. Ему было больно признать это, и его язык – друг и враг – старался попасть в тон и даже более или менее попадал, однако его душа уже поникла у свежей могилы ещё одной пленительной сказки.
– Ты мне мстишь за напечатанное? – предположила Бочарова.
Мести в душе Андрея не было, сейчас ему доставало доброты на общение с ней.
– Как лицо публичное, ты конечно ответственна за всё, тобой сказанное и напечатанное даже после смерти, – снисходительно заметил он. – Но я давно пережил период банальных представлений о жизни и понял, будь проще и к тебе потянутся люди. Ты, как редактор, должна это понимать лучше меня.
Светлана раздражённо пожала плечами, дескать «темна вода во блацех». Андрей напомнил Бочаровой об уходе Каштан и Европеева.
– Ушли и ушли, – по театральному равнодушно сказала она, – не велика потеря. Летопись района даст им больше.
– Если будешь так вести себя с народом, – в его голосе зазвучало предупреждение, – следом и другие уйдут писать свои летописи.
– Пусть уходят, – запальчиво бросила Светлана, – другие придут, только свистну. В городе таких много.
– Ню – ню, – подражая анекдотному бегемоту, заметил он, изо всех сил стараясь сохранить невозмутимое выражение лица, – ты уже свистнула, сменив учредителей и как, помогли тебе ляхи?
– Я зарегистрировала журнал на себя, – без особой приязни, сообщила она, – что хочу то и делаю. Я хозяйка!
– Ты хозяйка! – удивлённо хмыкнул Андрей и голос его, не способный выдержать накал исходящей энергии, энергии, замешанной на познании, страдании, злости, засипел стёршейся иглой, – тогда заключай трудовые договоры и выплачивай народу гонорары. Она весело так посмотрела на него:
– Гонорары? Сколько?
– Не знаю, – признался он, – но раньше платили за каждую статью.
– Мечта народа – публиковаться, – ласково улыбнувшись, заметила Светлана, – а за это я не обязана платить. К тому же, – желая раскрыть ему глаза, она деловито продолжила, – раньше журналы и газеты получали дотации от государства.
– У нас прустов нет, – многозначительно хмыкнул Малов.
Её молчание красноречиво говорило – Бочарова и понятия не имела, что в своё время, Пруст опубликовал в издательстве Грассе первый том «В поисках утраченного времени» за свой счёт. Нависла пауза.
Совсем не так он представлял финал… Бескорыстные отношения рассыпались в прах, а величавые амбиции оказались тьмой, накрывшей их.
Им стало не о чем разговаривать. Разве что о том, что было раньше, а теперь исчезло. Но одновременно исчезло и желание говорить об этом. Молчание ширилось, и начинало казаться, что их, словно спасшихся после кораблекрушения, разносит в разные стороны незримым морским течением.
– Мой тебе совет: не буди лиха, – сухо прощаясь с ней, на всякий случай сказал Андрей. Он знал, быть может жизнь ещё сведёт их, и они поговорят и снова расстанутся, но никогда уже не будет так, как в эту их встречу...
У окна, за которым мерцали вечерние звёзды, заседал синклит. Собрание редакционного коллектива шло полным ходом. В кои-то веки явка была стопроцентной. На этот раз притащились все. Стихия захлёстывала. Пригревшись у батареи, Малов, не проявлял особых эмоций. Ещё до начала заседания, Андрей решил – боевые действия не для него. Он не станет горячиться ни по какому поводу. Он видит истину, и, как говорили латиняне, «сапиенс сэт» – умному довольно. А ля гер, как на войне – никому ничего доказать нельзя. Прислушиваясь, Андрей мысленно рисовал происходящее. Воздух содрогали страстные, обличающие слова Ватеевой, казавшейся известной всем и каждому героиней картины «Свобода на баррикадах», выписанной во весь свой нечеловеческий рост. Самих баррикад не было, одна Свобода, но даже и в ней чего-то не хватало. Андрей мысленно представил батальное полотно, не хватало знамени. Свобода вела народ на борьбу во имя пустоты. Ему виделось её лицо, выражавшее удивительное сочетание бесконечного сострадания и беспредельной непреклонности. Словно подтверждая истину, если хочешь, чтобы что-то было сказано – попроси об этом мужчину, пытался вставить свои примиряющие пять копеек седовласый красавец художник Бобров. Он существовал при журнале, как приблудный кот, который вроде никому не нужен, но и выгнать жалко. Привыкли. Вырезывался внимательный лик Земского, шариком выскакивала фигурка Любушки. Из башни слоновой кости то и дело появлялась взъерошенная голова Хайрулина. Темнела приглаженными волосами, а может быть париком тронутое досадой ещё красивое лицо Малининой. Небрежная и быстрая перепалка лишь обострила наметившиеся противоречия. Жажда искренности превратилась в истеричность, грубость переросла в хамство. Всякое оправдание Бочаровой вызывала на возбуждённых лицах собравшихся лишь циничную усмешку. Все головы были повёрнуты в её сторону, чтобы она почувствовала себя в одиночестве. Медленно перемещаясь в тесноте помещения, Бочарова сейчас напоминала весталку, жрицу богини Весты, нарушившую обет целомудрия. Весталки почитались, как залог вечности Рима, но священный огонь погас. По всей видимости, Светлана была совершенно не готова, что основная часть коллектива восстанет против неё. Она так долго ими управляла, ощущая себя кем-то вроде Верховной жрицы, что забыла о том, как важны человеческие отношения.
На её лице стыла смятенная улыбка, и она бормотала что-то себе под нос. Со стороны могло показаться, что женщина бессильна перед человеческими эмоциями. Но, несмотря на поворот событий, она не собиралась сдаваться. Взяв со стола несколько номеров журнала, Бочарова прижала их к груди.
– Вот моя работа, – вкладывая в слова театральный пафос, бледнея лицом, сказала она.
А вот творческая часть коллектива была настроена совсем иначе. Мстя за свою неопределённость, пишущие не очень дорожили своей работой. Им нечего было терять. Их уже ничто не удерживало. Такова жизнь.
Слушая долетавшие до него слова, Малов перестал надеяться на всеобщее примирение. В Бочаровой, когда они начинали, горело ровное и жаркое пламя подвижничества. Но тогда она ещё не знала, что значит быть редакторством. Было желание и воля довести до конца то ради чего горит это пламя и что сознаёт дух.
– Чего ради это было? – спрашивал себя Андрей. – Ради славы? Ради того чтобы в пустыне жизни оставить свой след? И тут его захлестнуло нестерпимое чувство жалости, потому что знал, Светлана, как и он, в сердце своём ощущает таинственность и непостижимость жизни. И прилив жалости был тем мучительней, что тут же его пронзила мысль о принятом решении. Теперь дороги их разойдутся, и впредь каждый пойдёт своим путём. Он к своей мечте, она к своей. А чья лучше? Этого не ведал никто из них.
Эпилог
Всемогущий Бог, заботливо скрывая будущее, не искушал редакцию «Нашего города» излишним знанием. Но слишком проворные черти соблазнили её простым выходом – поспешить поставить точку, чтобы за ней никому журнала не было видно. – Ясно, – заметит скептически настроенный читатель, – ещё один журнал! Ещё один нахальный гриб, выросший под мутным дождём Времени перемен. Что же тут поделаешь – свобода. Присмотревшись, невольно осознаёшь, что конец «Нашего города» по моральным издержкам для участников имел шекспировский окрас. Некоторые из них, рождённые на страницах журнала, критиковавших многое в нём, желавших творить так, как, на их взгляд, они заслуживали, развалив его и сравнивая с тем, к чему позднее пришли, стали ощущать и ностальгию, и горечь. Потому что получилось, как всегда: «до основанья, а затем». Бродя по руинам, они не знали, хватит ли у них сил совершить самостоятельный заплыв. Другими словами, им снова, если бы решились, предстояло сбивать сливки, чтобы раскрутить новый журнал. Дней через десять после памятного собрания Бочарова позвонила Андрею. Плетя интриги, плутовка жизнь порой щёлкает по носу самых амбициозных. Видимо, Светлана попробовала «призывно свистеть», но как в писании: «много было званных, да мало избранных». У неё, конечно, оставались союзники, но они не представляли какой-либо литературной ценности. В разговоре, поплакавшись, что многие её предали, Светлана попыталась реанимировать мёртвого. - Андрей, Вы тоже ушли? – перейдя на официоз, поинтересовалась она. В одной научной книжке по фольклористике Малов нашёл утверждение: человек, отправившийся в путь (путник), перестаёт быть самим собой и может оказаться кем угодно. Под этим, он мог полностью подписаться! Не раз, бывало, Андрей, отправлялся и становился, но достигал окончательной точки и возвращался восвояси, к себе самому. – Я ушёл к себе, – омолчав, вздохнул он, ловя себя на мысли, что профессия, то есть постоянная работа со словом, выработала в нём какое-то особое, осторожное отношение к фразе произнесённой. Воистину, вылетел воробей – не поймаешь. Видимо человек делается подданным профессии, особенно если та стала счастьем, трагедией, судьбой. Впрочем, Малов понимал, что излишняя откровенность нецелесообразна. Это могло свидетельствовать о шаткости его позиции. Как правило, откровенничают люди взявшие Бога за бороду, стоящие на грани краха или же дурни. Все остальные ведут свою партию. Иначе говоря, торгуются. – Будем надеяться, что там Вы преуспеете, – усмехнулась она. Его отпускали без мундира, то есть без благодарности. Это его не волновало. Андрей сам был благодарен журналу за годы сотрудничества, за то, что он варился в духовитом бульоне поэзии и прозы, за общение с людьми, за умные и проникновенные речи, за новый душевный опыт. Он никогда не заглядывал в лицо славы и не видал, что могут сделать с человеком её сладостные речи. Теперь он увидел это своими глазами. На языке Малова вертелась восточная притча и он с умудрённой грустью поведал ей: – Кто ты? – Спросил у владыки края бродячий монах. – Царь, муж, отец и сын, – самодовольно ответил владыка. Год спустя, когда родственники померли, а царство отобрали, мудрец вновь спросил: – Кто ты? На этот раз отвечать было нечего, и бывший владыка задумался... Отстранённо оглядевшись, Малов действительно решил, как говорили древние латиняне: «сапиенс сет». Ему было достаточно. За время сотрудничества с журналом он много узнал и о самом себе, и о городе. Теперь Андрея вновь охватило желание писать. Но сумел он это лучше, сперва круто переломив однообразный ход своего существования. Посетил новые места, повстречал новых людей, глотнул иного воздуха. От этого, возможно, прояснились мысли и зорче стал глаз. Через год вышел в свет поэтический сборник Андрея «Пока надежды теплится свеча». А ещё через год Малова приняли в Союз писателей. Порой, встречаясь с соратниками по журналу, он узнавал, что, по большому счёту, они чаще нигде. Хуже всего пришлось людям, не допускавшим мысли, что могут стать никем. Но это была уже жизнь после жизни. Возможно через много лет, кому-то из юных следопытов в семейном архиве на глаза попадётся пожелтевший журнал «Наш город». Хранящий отголоски времени, он всплывёт лишь для того, чтоб напомнить: история достоверна тогда, когда её основа – неоспоримый документ. Всё остальное – театральный фарс, игра в драме с кратким названием – жизнь.
Александр Гахов. Мой город. Повесть
Александр Гахов. Страница автора
|
Рецептов 49 
Статей 985 
