Глава 13
Подойдя к окну, Малов представил до стылости хмурый мартовский день. Его мысленный взор прогулялся по близлежащим окрестностям под небрежно заштрихованным небом. В таком пейзаже, – подумал он, – нельзя заблудиться, но легко потеряться. Порывами налетающий ветер бросал колючую снежную крупу, тревожно шуршащую в голых ветвях зябнущих деревьев. В графике расположении веток Андрею с детства виделась система, достаточно простая, чтобы быть заметной и слишком сложная, чтобы быть понятной. В этом ему сейчас мысленно рисовалась геометрия нечеловеческой работы. Немного постояв, Андрей сел за письменный стол.
В делах и сборах незаметно подошёл вечер, назначенный для презентации. До места её проведения Маловы добрались быстро. Рассчитавшись с таксистом, они двинулись к зданию, на котором сияла славянской вязью вывеска ресторана «Радуга». Добрая дюжина недовольных завсегдатаев, кто в длиннополых пальто, кто по старой памяти – в дублёнках, в отворотах которых сверкали золотые цепи на массивных багровых шеях, толпилась у двери. Последнее время ресторан стал одним из самых злачных городских заведений. Швейцар, толщиной шеи и особой пустотой в голубых глазах не уступавший никому из толпы, совсем как в старые, застойные времена пускал внутрь только по пригласительным билетам, неласково повторяя слово «спецобслуживание». В просторном вестибюле Маловы попали в людской круговорот. Сквозь толпу, мягко, словно на кошачьих лапках проходили местные красавицы с шелковистыми обнажёнными спинами. Молодёжь толкалась отдельными тесными кружками. Этих влекло друг к другу колдовство молодости.
Протиснувшись к окошкам гардероба, они сдали верхнюю одежду и поднялись на второй этаж. У бара, по описанию Ольги, какие-то почтенного вида люди, облокотясь о стойку, были увлечены нечаянно вспыхнувшим спором. На входе в зал две девушки, одетые в униформу, взглянув на билеты, предложили им пройти в левый крайний ряд, где можно было занимать места за сдвинутыми для редколлегии столами. Расположившись, Ольга кратко обрисовала обстановку. С их места хорошо была видна сцена и большая часть зала. По своему убранству заведение точно соответствовало когда-то виденному Маловым в иностранных фильмах: те же дубовые столы, хрусталь, та же небольшая эстрада с никелированными вертикальными стойками, держась за которые пляшущие девицы должны были принимать соблазнительные позы. Впрочем, эстрада еще была пуста и только негромко вздыхала акустическая система. Андрей прислушался к словам песни, но ничего не смог разобрать кроме припева: «Американ бой, уеду с тобой». Интимность освещения позволяла Ольге бесцеремонно разглядывать окружающих.
За многими столиками уже сидел обычный набор престижной тусовки. Анализируя информацию, полученную от жены, Андрей навскидку предположил, что там расположились вальяжные, самоуверенные, кондовые мистификаторы разных калибров: предприниматели, чиновники, паханы, депутаты, актёры городского театра «Гражданин», ещё непризнанные писатели, а так же, как эротический фон, множество нарядных, ярких женщин. Презентация журнала, приуроченная к международному женскому дню, была устроена Активом редколлегии на широкую ногу. Золотое и тёмное города, стывшее в ожидании приятных минут, сегодня было собрано здесь.
Вскоре на небольшую, освещённую сцену, где обычно в кафе и ресторанах размещается оркестр, поднялась Бочарова. После её краткого вступления к сцене потянулся редакционный коллектив «Нашего города». Малов, не любивший торжественных речей, думал о заждавшейся дома рукописи начатого исторического романа и очнулся только от обращённого к нему возгласа сидевшего рядом Европеева:
– Что-то ты, Семёныч, загрустил. Выпьем, а?
– Не рано? – усомнился Андрей. Ещё слово дадут держать.
– Рано не поздно, – заверил Игорь, – заодно напряжённость момента снимем. – С быстротой фокусника, открыв шампанское местного разлива, он обслужил всех сидящих за столом.
– Так, за что будем пить? – поднял Европеев свой бокал. И тут же предложил самый банальный тост чиновничества, – за успех безнадёжного дела!
Все выпили.
– Женская амброзия, – пригубив вино, негромко сказал соседу Малов и с циничным сарказмом пояснил, – душок водорослей, вкус сосков и отчасти шины.
Такое вино пили только рабы в древней Греции.
– Действительно кислая дрянь, – выпив, поморщился Европеев и знающе с ухмылкой добавил, – лучше пить водочку – глистов не будет.
В это время, Бочарова продолжая знакомить собравшихся с авторами первого номера альманаха, вызвала Андрея к сцене. Наполненный зал, глухо внимая, встретил Маловых нестройными аплодисментами. Номенклатурная тусовка, разбавленная творческой интеллигенцией, при ближайшем рассмотрении напоминала ему единственное заседание исторического союза «Меча и орала». В своём выступлении, излагая роль и цели издания, Малов, подобно Остапу, попытался просто заручиться доверием собравшихся и навербовать спонсоров. Но, видимо, публика в зале собралась поднаторевшая в подобных мероприятиях и большей частью ожидала тех приятных минут, которые сулили шампанское и напитки более крепкие, водружённые на столики финансовой помощью устроителей презентации.
– Нам на несколько номеров хватило бы, введи мы сегодня для присутствующих таиландскую систему, – хмуро усмехнулся вернувшийся после выступления Европеев и, усаживаясь на своё место, пояснил, – девиц пускают и поят бесплатно, а чтобы увести с собой, следует заплатить так называемый штраф.
– Экая пакость, – покачав головой, ухмыльнулся Малов и легонько бросил камушек в сторону сотоварища по перу, – вот так и происходит сращивание организованной преступности и чиновников.
– В этом чужой опыт никогда не помогает, – усмехнулся Европеев.
– Ну, рассказывай, мой умудренный заграничным опытом, юный друг – шутливо сказал Малов, – только учти, что я не хуже тебя знаю про период накопления первоначального капитала. После проведённого на скорую руку журнального аукциона церемониальные речи были исчерпаны, и публика плавно перешла к реализации второй части намеченной программы. Захлопало, запенилось в бокалах шампанское, зазвенел хрусталь. Официанты стали разносить горячее. Презентация набирала силу. За столом выпили, крякнули. Откушали цыплёнка.
– Как мы этих? – размашисто вытерев салфеткой губы, кивнул головой в сторону зала, сидевший напротив них Жуков. – Никто и охнуть не успел. Вот за это я Вас и люблю, друзья мои, – обведя взглядом сидящих за столом, громко рассмеялся он, – разведём толстовщину с достоевщиной, расстегнём все пуговицы загадочной славянской души, водки нажрёмся, поплачем в жилетку друг другу. Э, куда там практичной старушке Европе! – театрально махнул он рукой. – Простые мы, как сибирский валенок. И слабость в этом наша и сила. Сидим, сидим, потом взыграет, глядишь – попёрся холмогорский мужик в семнадцать лет науку двигать. Другой крылья выдумал и с колокольни сиганул.
– Это не тот, который у Ивана Васильевича на бочке с порохом полетал? – как бы невзначай поинтересовался Малов.
– Может и он, – осклабился местный патриарх изящной словесности, – но дело не в том. Немец с евреем – люди практичные. С материнским молоком хитрость всосут и до семнадцати лет, как вода, будут камень долбить. Потому и не получается из них истинно великих людей. За семнадцать лет и осла научишь говорить. Ты попробуй по-нашему: внезапным озарением, широтой души. К примеру, Бочарова, кто о ней раньше слышал?
– Кто, кто – Некрасов, – без всякой претензии на юмор, мимоходом заметил Земский, – коня на скаку и в горящую избу. Да и вы, Пётр Николаевич, – уже с иронией продолжил он, – ведёте себя по-светски: Света, Света.
За столом хохотнули.
– Нет, ребята, – смахнув слезинку, задушевно продолжил Жуков, – если есть избранный народ, так это – мы, без всяких скидок. Вот только по дурости много дров ломаем. – Взглянув на окружающих, предложил, – ну, давайте, что ли за Россию и россиян, чтобы всё было у нас по уму.
– Я не поддерживаю! – Неожиданно сорванным тенором отозвался Хайрулин. Вначале презентации Виктор Николаевич вёл себя прилично, наслаждаясь заливным из языка, причём так, что казалось, до этого неделю постился. Лишь тост Жукова отвлёк его от злоупотребления.
– Разрешите поинтересоваться, почему? – дипломатично осведомился поэт.
Хайрулин обиженно взмахнул рукой:
– Да потому, многоуважаемый Пётр Николаевич, что все эти байки про россиянский народ сочинены всякими горькими, продавшимися за чечевичную похлёбку. На самом деле никакого мифического народа в природе не существует, а есть хам и лодырь. Тут, к примеру, – словно подводя итог, встрепенулся он, – немецкая делегация намедне приехала, многие до войны в городе жили. Мне, как историку поручили провести экскурсию. Идём, значит, по старым улочкам, а в одном месте брусчатка цивилизацией не тронута. Я и сделай комплимент, мол, немцы хорошо дороги делали. А один из приехавших фрицев ехидно ухмыляется, мол, эту дорогу делали русские. Я ему, какие русские? – Немцы, говорю. А фриц своё долдонит, русские. Немцы, поясняет, только рядом с автоматами стояли. И смех, и грех. Вот и выходит, без хорошей плётки пальцем не шевельнём. Нам бы двух-трёх таких, как Пётр Великий, и никаким америкам нас не догнать.
«Это слишком сурово, – прислушиваясь к разговору, мысленно возразил Малов, по мнению которого в гербе правления Петра было бы справедливей головы орла заменить топорами плотника и палача». Со временем он разуверился в теории исключительности русского народа, народа терпеливого и стойкого, пребывающего в сладкой полудрёме, но могущего подобно Илье Муромцу в одночасье слезть с печи и великим усилием спасти Русь. Возможно, считал Андрей, вдалбливать подобные измышления в головы подрастающего поколения отчасти полезно, но многие исторические факты его убеждали в обратном. Русский народ, походивший на огромное стадо, всегда послушно следовал воле пастуха и действительно совершал великие деяния, в которых до сих пор никто не разберёт, чего там было больше – героизма или дури. В России всегда были либо узда, чтобы кости хрустели, либо беспредел, лучшим подтверждением которому служила новейшая история.
Словно услышав его мысли, Хайрулин продолжил гневно гудеть:
– Россияне – соль земли! Увольте, наслушались. Полно, господа! Авось да небось – русская сладкая парочка. Вот и оказались при постановке вопроса в таком ракурсе в дерьме по самую маковку.
– Интеллигенты в России – граждане другого государства, – раздумчиво заметил Жуков и усмехнулся. – Не любите Вы пролетариата, профессор Преображенский.
– Не люблю, уж не посетуйте, – не стал запираться Хайрулин, – просрать великую державу – это надо уметь. Да и за что любить, ответь мне, рабский народ?
Спросил без злости, не горячась, словно давно был готов к подобному разговору. Помолчав, продолжил:
– Не люблю, потому что себя считаю русским. Россию почитай всю изъездил и понял, нас надо чаще мордой тыкать в наше дерьмо, и то не научишь. Рабы без цепей и надсмотрщиков. Назови, что мы можем делать без принуждения? Только отхожее место в подъездах. До мусорного бака пять метров пройти – из окон бросаем. Зоны отдыха – свалки, где бутылки обязательно разбить надо. Крысы и тараканы, пьянь и ворюги. Вот приметы России. Назло себе самые бедные в самой богатой стране.
На другом конце стола снисходительно поинтересовались:
– Что ж Вы предлагаете, Виктор Николаевич?
– Чтоб я не предложил, всё – вода в бачке для слива, – поискал он взглядом спросившего и, не найдя, ворчливо обронил, – Сталин нужен.
– Так, так, – встрепенулся Жуков, – нет уж, увольте! Дайте пожить без царей, вождей и идей. В своё время пришлось мне бродить, – напевно продолжил он, – по диким степям Забайкалья, где золото роют в горах. В сталинскую пору там столько лагерей было, туда везли и везли. А ты только представь, Виктор Николаевич, тебя от удобного санузла да из тёплого кабинета да на край земли. Зимой мороз – под сорок, а летом в паутинный период по большой нужде ходить – горе. – Старый поэт приправил сарказм коротким смешком, – этого ты никогда не простил бы Отцу народов.
Никто не заметил, как музыканты заняли свои места на сцене, и в шум зала начала неназойливо вплетаться музыка.
– Мужчины, что-то вы всё не о том, – прервала полемику Бочарова, – сегодня у нас праздник.
– Верно, – поддержал редактора Малов и поднимаясь предложил, – сдвинем бокалы и грянем все разом: Да здравствуют дамы, да здравствует разум.
Сдвинув, выпили, помотали головами и потянулись к салатам.
– Селёдка вполне интеллигентная, – под общий одобрительный смех заметил Европеев.
Выпили ещё, задвигались, зашумели. О страстном недуге загрустил, затосковал ресторанный оркестрик. Под эту музыку можно было уплывать в своих мыслях туда, в безвозвратно ушедшее. А можно было просто кружить, чувствуя томящую податливость нравящейся женщины. И от этого, с чуть туманящейся головой, позабыть обо всём на свете.
Свободное пространство уже осваивали первые пары.
– Пойдём оторвёмся, – шутливо предложила Андрею Ольга, – когда ещё потанцевать придётся.
После того, как они, разгорячённые в нескольких танцах подряд, вернулись на свои места, к ним почти сразу подошёл Земский:
– Семёныч, разреши твою жену пригласить? – Галантно поинтересовался он.
– Пригласи, – кивнул Андрей, – если она не будет против.
Заскучать ему не дал Европеев:
– Давай, Андрей, за творчество накатим, – положив руку Малову на плечи, предложил он.
– Пишешь, как Островский, – после очередной заявил Игорь.
Честно говоря, этой похвале Андрей не придал никакого значения. Знал, в литературном мире спьяну могут дать самые неожиданные оценки товарищам по перу.
– Так, Андрей, сиди не двигайся, – вдруг приглушённым голосом произнёс Европеев, – она с Бочаровой смотрят в нашу сторону.
Малов чувствовал, что приятель с интересом косился через плечо, на стоявшую со Светланой незнакомку, позабыв о предостережении Ницше, что если долго смотришь в бездну, она посмотрит на тебя. Кажущаяся недоступность выводила его желание на арену тупой озабоченности.
– Водки хватит, чтобы красивой стала? – Не утерпев, иронически поинтересовался Малов, но Игорь уже поднялся навстречу, может быть, желанию, а может и судьбе.
Через мгновение Андрей почувствовал лёгкое прикосновение к своему плечу:
– Андрей Семёнович, – разрешите Вас пригласить? – услышал он официально-мягкий голос Бочаровой, – вижу, скучаете.
Через мгновение, они присоединились к танцующим. Сказывалось выпитое, и обстановка располагала забыться. От Светланы исходила волнующая горячая волна, и Андрей сильнее прижал к себе партнёршу. Эмоции и страсть – вещи сильные, и плохо, когда они управляют человеком. Шевельнулась истома, и его рука, лежащая на талии, опустилась чуть ниже, но и этого было достаточно, чтобы Светлана, чувствуя пронизывающие незримые токи, прильнула к нему всем телом.
Бёдра женщины начали медленно ласкать его ногу. Признаться, Малов давно не испытывал такого желания. Чтобы отогнать нахлынувшую дурь, машинально проведя ладонью по спине партнёрши, наклоняясь к её ушку тихо спросил:
– Свет Ивановна, как ведёт себя спина?
– Сейчас лучше, – отрешённо сказала Бочарова, и, взглянув туманным взглядом заждавшейся морячки, призналась, – когда сидела над макетом, пришлось терпеть и боль в спине, и усталость глаз. Но это надо было перенести, чтобы журнал стал реальностью.
– Для себя могла бы выкроить время, – с сочувствием сказал Андрей, – и заглянуть. Массаж в таком деле лучшее средство.
– Буду над вторым номером работать, обязательно загляну, – чему-то улыбнувшись, легко вздохнула она.
Глава 14
В первом номере «Нашего города» было несколько хороших, профессионально сделанных статей, рассказов и стихотворений. В них авторы обращались к читателем доверительно, откровенно. Беседовали, избегая директивного тона, воздерживались от назойливых прямолинейных доктрин. Тем самым предоставляли читателю возможность обрести собственное мнение. Меж рубрик журнал даже отваживался шутить. А в конце, словно в лучшие годы Всесоюзных журналов «Огонька» или «Смены» размещался кроссворд местной знаменитости, смешливой интеллектуалки Катерины Тищенко, принявшей участие во всероссийском Поле чудес. Ввела её в редакционный круг Бочарова, с которой Катерина играла на одних театральных подмостках.
Профессионализм в литературе, где-то вычитал Малов, увеличивающий интеллектуальный и духовный фон человечества, тоже самое, что хорошее пищеварение. Весь вопрос упирался – для чего?
«А для чего человек живёт? – мысленно вопрошал он. А так как ни один философ на этот вопрос ещё не дал ответ, Андрей шёл в размышлениях дальше, незло посмеиваясь над собой, – Только невежество задает такие глупые вопросы». Ведь главным было то, что журнал являлся инструментом в решении задачи и сверхзадачи. Задачи – сохранять и развивать живой русский язык, поскольку бог многим авторам дал талант. Сверхзадачи – шлифуя грань между добром и злом, намывать в человеке человеческое. На страницах журнала, казалось, редакция предвидела всё. И тем не менее коллектив ожидали сюрпризы. Увы, бывало всякое. Тягостные внутренние споры, денежные кризисы, крушение ослепительных финансовых и рекламных затей, перетекающих в творческие неудачи и физическую смерть коллег. Только ощущение контакта с читателями поддерживало редколлегию, помогало устоять в сложных ситуациях. Во второй номер «Нашего города», параллельно с хайрулинским «Сердцем полководца» взяли печатать главы первой повести Малова, что избавляло журнал от зашоренности. Пользуясь диктофоном и пишущей машинкой, он за пару месяцев написал небольшую повесть, которую дал почитать некоторым своим знакомым. В стремлении показать свои тексты окружающим, нет ничего предосудительного для начинающих писателей. Многие факторы подвигают к этому. Это неверно, будто бы пишущих людей не интересует, как отзовутся об их творчестве. И вот когда нужно всё мужество, чтобы не обидеться на несправедливую критику. Чтобы озлобившись, не замкнуться и всё не сжечь. Неправда, что рукописи не горят, когда очень уж ругают. И чтобы не верить похвалам, если хвалят. Похвала порой страшна, она приучает писателя думать о себе лучше, чем он есть на самом деле. Тогда он начинает учить других, вместо того чтобы учиться самому. Как бы хорошо он ни писал свою очередную вещь, он это может делать еще лучше, надо только оставаться мужественным и постоянно учиться.
Но не похвалы или разносы самое страшное. Самое страшное – когда о тебе молчат. Когда ты знаешь, что из-под твоего пера вышла настоящая вещь, но о ней не вспоминают. Вот когда надо быть сильным! У Малова это было не ожиданием одобрения и даже не желанием получить дельный совет, а нетерпеливая, сильная жажда в самоутверждении через им сделанное. Были, конечно, люди, которые прочитав, пожимали плечами – написал, ну и написал, ничего особенного.
«Вроде не дураки, – мысленно изгалялся над собой – Андрей, понимая, что умными люди чаще называют тех, кто с ними соглашается. – А раньше этого не знал? Знал. А зачем давал?! Ведь что бы тебе ни сказали – ты только сам знаешь, чего стоит написанное тобой. Так зачем тебе оценки, к которым и не особенно прислушиваешься? А чтобы самоутвердиться ещё в чьём-то мнении». Но большинству прочитавших повесть понравилась, поэтому он отдал её в журнал с лёгким сердцем.
– Необычно, – кратко констатировало жюри собравшихся в четверг коллег. Плотоядно переглядываясь, воскурили фимиам: «Язык повести живой и стремительный. Характеристики острые и запоминающиеся. Автор чувствует психологические ситуации и умеет рисовать их. Диалоги часто включают не только экспрессивную нагрузку, но и серьёзные мысли. Вообще по всему тексту рассеяно немало интересных психологических наблюдений, сформулированных остроумно, ярко, можно сказать в состоянии душевного подъёма, открывающего глубину человеческого сердца в отношениях между героями».
Комплименты насторожили автора. Творческие люди весьма ревниво следят за делами тех, кто хоть на чуточку вырывается вперёд . Ибо на сцену выходят обычно самые лучшие. Доля абсурда, присутствуя в ответственном мероприятии, негласно призывала к ответу.
«Ну, что ж, – мысленно усмехнулся Малов, – его литературная жизнь из истории борьбы просто может начать перетекать в историю избиений».
– Ищу форму, – подумав, сказал он, – по моему, что-то вроде этого читатели понимают под вымыслом. Пожалуй, что-то вроде легенды, или своего рода предания, сотканного из всего, что я знаю, из всего, что видел. Но это не подлинные события, не просто повествование о моей жизни, но более подлинное, чем сами события, выжимка моего жизненного опыта, заключённого в такую форму, чтобы каждый мог подумать, что это о нём.
И всё же, критерием принятой повести служило не столько качество, сколько журнальная вмещаемость.
В конце заседания в редколлегии неожиданно пахнуло истинно русским духом. «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет» – это классик написал о журнале «Наш город». И дух этот был вполне материален. Возникающие в конце посиделок застолья носили свой неожиданный и неповторимый манер. Это в европах, тамошние обыватели договариваются о дегустации хмельного за месяц вперёд. Здесь это было похоже на пролёт челябинского метеорита – только что его не было и в следующий миг по небу с грохотом и адским пламенем пронеслось нечто ослепительное, совершенно неожиданное для человечества, если не считать парочки астрономов-любителей, на чьи предупреждения положили с прибором. Примерно так обстояло и с дружеской попойкой по случаю издания Ларионом Земским своей первой книги «Ни пня без строчки». Выход в свет сборника афоризмов Ларион хранил в тайне до последнего мгновения. Может, как говорится, боялся сглазить. Ведь появление книги напрямую зависело от рыночных условий и готовности автора на самопожертвование. Для неискушённых в танке: в поносимое на всех углах «застойное вчера», профессиональный писатель приходил к редактору издательства и, сделав заявку на издание книги, которая у него ещё находилась в голове, получал аванс, то сейчас этого просто нет. За издание книги автору приходится платить немалые деньги самому. А после издания ещё и морщить лоб, как реализовать тираж.
– Присаживайся, народ! – Неожиданно скомандовал Земский, когда большая часть присутствующих стала поглядывать на часы.
Из баула, принесённого им, на свет появилась огромная бутылка шампанского, шоколадное ассорти и сюрприз – высокая стопа книг. Как писатель, Ларион мог рассматривать свой сборник с чистой совестью. Подобно всякому автору, он мог о чём-то сожалеть, быть чем-то недовольным. Книге, возможно, надо было быть лучше. Она не достигла того уровня, какого бы ему хотелось. Но книга в творчестве Лариона была первой, и автор гордился, как молодая курица первым снесённым яйцом. Он не стыдился, потому что всё было написано по внутренней необходимости. Издав сборник, Ларион был уверен единственному в нём, что хоть чего-то стоит. Так думает творец. И вдруг всё изменилось.
– Со вкусом накрытый стол отодвинул авторскую безвкусицу на второй план, – шутливо заметил он, становясь просто живым человеком, членом общества, приятелем и соседом всему редакционному люду. Только что царило благолепие и тишина и вдруг – дым коромыслом. В стихийном застолье отчуждённые, казалось, от самих себя люди, разглядывая свежие экземпляры книги, возвращались к первоосновам. Это чувствовалось буквально нутром.
– Новый сборник автора почтили громким молчанием, – шутливо подытожил торжественность момента Земский. – Но на презентации важно не то, что говорят об авторе, а то, о чём шепчутся за столом.
Хохотнули.
– Ларион Васильевич, разрешите шкурный вопрос? – обратился к нему Бобров.
– Вам, Алексей Алексеевич, – на грани шутки и серьёзности сказал Ларион, – разрешаю.
– Сначала автограф, – оживился художник и, получив дарственный экземпляр, выжидающе поинтересовался, – Если не секрет, на сколько потянула книга?
– Подсчитал и прослезился, – невесело усмехнулся автор, – Алексей, преуспеть в литературе труднее всего за свой счёт. Везде должен, куда не плюнь.
– Что ж ты хочешь? – ухмыльнулся подошедший Хайрулин, – амбиции и слава дорогого стоят.
– Пустое это ребята, – отмахнулся Ларион, – яркая заплата на ветхом рубище. Не было заботы – купила баба парася. Теперь думаю, куда тираж девать.
Он на мгновение умолк, потом, словно что-то вспомнив, улыбнулся. – Друзья! – кивнул Земский в сторону, сопровождающего его невысокого мужчины лет тридцати, с приятной, располагающей улыбкой. – Знакомьтесь, Виталий Палей, оформитель моей книги. Живёт он в соседнем городке и вышел я на него совершенно случайно.
Представленный им незнакомец одет был скромно, словно поддерживал имидж бедного художника. Но взгляд чёрных, чуть на выкате, глаз был цепким и лишь иногда преднамеренно рассеянно-невнимательным. Короткая, идущая ему стрижка чёрных, густых волос была аккуратна.
– Картинки больно забавные, – листая сборник, снисходительно заметил Бобров. В основной массе люди патологически завистливы, они не могут примириться с чужим талантом, проживающим в другом переулке и учившемся в соседней школе. Примирить их способен лишь факт, что талант приехал из какой-нибудь глухомани.
Прислушиваясь к возникшему непринуждённому разговору, Малов уловил только несколько фраз Палея.
– Для того, чтобы прожить немного надо, – словоохотливо отвечал тот Боброву, – зато ты свободен в своём творчестве. Печататься, выставляться, конечно, надо. Но если это невозможно, то остаётся самое главное – возможность создавать, не спрашивая ни у кого разрешения. Действительно, совсем недавно, Россия, по мнению социологов, самая читающая, стала на взгляд отставного капитана, страной самой пишущей. Издать свою книгу для многих оказалось не проблемой, только имей деньги и желание. Порой, прогуливаясь среди книжных развалов, Малову думалось, что лишь ленивый не взялся за перо в надежде оставить после себя мемуары. Его перестало удивлять, что имя пишущим было «легион». На тощей писательской ниве собралась графоманствующая рать от домохозяек до министров. Удивился лишь однажды, на одной из литературных встреч, проводимых в Доме книги. По стенам зала, где проходило мероприятие, был развешан властный хор фотопортретов доморощенных мыслителей из депутатского корпуса местного посола. Некоторых Малов знал лично. Все они были запечатлены с книгами в руках, а постные физиономии книжников и фарисеев пытались изобразить непосильную работу извилин или философские раздумья. И Пушкин, и Чехов, и другие не менее маститые пролетели над библиотекой фанерой. Верно, место здесь дорогого стоило. Размышляя над казусом, ему вспомнилась латинская мудрость: «Истина – дочь времени». Андрей мысленно ухмыльнулся: «Жизни законы – барханов гряда. / Счастье и радость – сменяет беда. / Блеск и величье, померкнув, умрут, / Мельницы времени – всё перетрут». «Верно, – подумалось ему, – жернова времени всё перетрут, оставив только истину слов и дел».
Поздравляя автора, собравшиеся в этот час за столом не притворялись членами редколлегии, они становились сотрапезниками и участниками языческого культа, где можно было вдохнуть воздух дружелюбия. Только здесь в одну упряжку они могли впрячь вола высокомерных слов и трепетную лань вечных вопросов бытия: что делать и кто виноват?
– Друзья! – держа в руках книгу Лариона, обратился Малов к присутствующим, – разрешите поздравить Лариона Васильевича с тем, что в России стало на одного читателя меньше. – На мгновение воцарилась раздумчивая тишина. – А так же, – продолжил он, – разрешите прочитать небольшой экспромт в честь автора. Наш Земский с детства занимался делом, – лукаво улыбнувшись, начал Андрей, – писал три буквы на заборах мелом. Теперь над словом коротает ночки, не оставляя даже пня без строчки.
– Эй, массажист, потихонечку трогай, – под общий хохот немедля отозвался Ларион. В быстроте реакции и афористичности высказываний Земский был порой остр на язык. С первого взгляда становилось ясно, что перед вами эпикуреец и ценитель изящной словесности.
– Девчонки, девчонки, – призывая к вниманию присутствующий слабый пол, продолжил он мстительно иронизировать, – за что другие мужики могут получить по роже, Андрюхе даже приплачивают.
– Как ты говоришь, Ларион Васильевич, – в тон тому усмехнулся Малов, – хотя музы – моя слабость, но одним вдохновением сыт не будешь.
Глава 15
Весеннее утро застало Малова за письменным столом. Он только начал надиктовывать новую главу давно задуманного исторического романа. На этот раз почему-то работалось легко, и по прежнему опыту Андрей знал, пока одержим творческой лихорадкой, нельзя упускать время. И ещё с отчаяньем чувствовал, что надо проанализировать и наговорить как можно больше, прежде, чем распечатает надиктованное на машинке. Почувствовав солнечный свет, он встал и, подойдя к окну, открыл форточку. В голых ветвях деревьев, расположенного неподалёку сада, уже вовсю тенькали синицы. Андрей помнил, что между старыми яблонями виднелся краешек тёмного леса. Перед ним было поле, на котором с востока на запад в прямой видимости располагался аэродром. На мгновение память унесла его в прошлое, туда, где он был здоров и полон сил. Вынырнув из далёкого далека, Андрей полной грудью вдохнул живительную утреннюю свежесть. Воздух был напоён волнующей смесью городских запахов, содержавших в своём букете множества оттенков. Пахло влажной землёй, отдавало солёной пряностью лёгкого балтийского ветра и от пруда, лежащего в ложбине по левую сторону от поля, тоже тянуло свежестью и одновременно чем-то едким и гнилостным. Этот весенний фимиам дразнил возможностью борьбы и опасности, пьянил как вино обещанием боли и любви. Послушав птичью перекличку, Андрей повернул голову в ту сторону, где лежал город.
«Седая древность камней, – подумал он, – уже семьсот лет слышит эти же звуки. Помнилось где-то читанное: «Кто обладает прошлым, тот может изменять будущее». Сейчас, мысленно пробегая по знакомым городским улочкам, ничто его не ужасало. Другой на его месте, глядя на город, обнажённый светом раннего утра, может быть подумал бы, что людское пристанище бесчеловечно и чудовищно. Увидел бы в его очертаниях нечто от древнего Вавилона, и этот вызов из камня показался бы воздвигнутым навечно. Право, будь все эти каменные лабиринты воздвигнуты в его честь, – подумал Малов, – он не испытывал бы большей гордости и торжества, не ощущая себя его хозяином.
«Мой город, – мысленно сказал себе Андрей, – город, где прошла юность и пришла зрелость». Сердце его наполняли уверенность и радость, потому что, как многие, научился, оценивая, правильно принимать данность. Это было ответом на все сомнения. Малов проникся этим ощущением и, повернувшись к открытому окну, неожиданно поймал себя на мысли, что постоянно думает о начатом романе. Что ждёт не дождётся свободного времени, когда можно не прерываясь вновь погрузиться в туманные глубины давно минувшего. В основном, как выражалась Ольга, отсиживал он пятую точку по субботам и воскресеньям. В простые дни недели, Малов, с утра до обеда, подобно бурлаку, тянул свою массажистскую лямку. В глазах людей он незаметно стал лекарем. И даже путь к нему на третий этаж, приходившийся преодолевать страждущим, становился твёрдым осознанием постоянства бытия. Жизнь давно приучила о обывателей почему-то считать, что только оплаченный труд приносит результат, даже если этот труд – исцеление. Что касалось Малова, то встречи с людьми для него были важны. Дело было не только в деньгах. Речь в первую очередь шла о человеческом общении. Осознание этого упрощало отношения между Андреем и его пациентами.
Предполагают, что слово лекарь происходит от слова «лечит». Возможно, в средневековье ввиду ограниченного набора снадобий, слову отводилась значительная роль. Лекарям, которым были знакомы элементарные средства от недугов, приходилось говорить довольно много. Они не упускали случая обратиться к болезни напрямую, произнося молитвы или ритмичные, лишённые смысла фразы. Заговор – древнейшая народная поэзия, наилучший способ заклясть боль чистым торжеством ритма. Знахари заговаривали болезнь, убеждая её покинуть страждущее тело. Из-за отсутствия диагностической аппаратуры, Малову, как и его средневековым коллегам, приходилось расспрашивать больных об ощущениях в их телах. Порой страдальцам казалось, что вместе с рассказом о своей беде, из них истекает хворь, и становится легче. Возможно, это имело какое-то отношение к эффекту плацебо, Андрей не разуверял их. Замысел Господний неисповедим. Иногда картину болезни дорисовывали родственники пациента, ибо страдания больного могли внести недостоверность. И всё же, больше чем жалобам, Андрей доверял ощущению своих рук.
Перед сеансом, мужчины, и женщины спокойно раздевались перед ним. Порой ему казалось, что женщины делали это даже легче и охотнее, и тогда Андрей испытывал внутреннюю неловкость. Молчаливо обследовав пациента, он чаще с улыбкой говорил:
– Ваше тело ещё послужит.
Но даже внутренним взором видя плохое состояние человека, никогда не намекал, что – тело пришло в негодность. К тому же, помнилось оброненное в века древним врачевателем Авиценной: «Много раз я сожалел о словах, которые произносили уста мои. Но о молчании я не жалел никогда».
В лучших традициях формальных и художественных школ принято, что человеческие чувства должны быть в центре внимания, как человеческое тело в центре полотна, потому что у любого человека чувство и тело, своё или чужое, всегда вызывало и вызывает огромный интерес. В какой-то мере это касается и медицины. Из глубины веков пришло и не потеряло значимости: в здоровом теле – здоровый дух. Мы любим разглядывать и наблюдать за другими тайком или откровенно. Лучше всего об этом свидетельствуют изыскания великих поэтов и художников разных времён. Многие произведения вызывают впечатление, будто мастера подглядывали за своими героями в замочную скважину. Но даже если они и подглядывали, то не как извращённые эротоманы, а как исследователи с полным и серьёзным сознанием своей правоты. Это нельзя понять умом, но можно почувствовать интуитивно. Не будем далеко ходить, ведь даже Иисуса Христа всегда изображают обнажённым. Так что ничего зазорного в этом нет. В поэзии только ханжа может пройти мимо пушкинской «Вишни» и «Гаврилиады». А куда девать Баркова с его «Лукой» и многих других на этом поприще. Только ради всего святого, не надо путать эротику с порнографией. Ведь посещают музеи и картинные галереи, читают эротические стихи и смотрят любовные драмы не только для того, чтобы обогатить свои познания в физиологии. К тому же от перемены мест слагаемых в процессе акта сумма с времён Адама и Евы нисколько не изменилась.
Первые мгновения, после того, как пациент занимал место на кушетке, Малов касался его тела кончиками пальцев. Пробежав ими сверху вниз, находил причину боли и, поскольку речь шла о здоровье, без волнения возлагал ладони, вкладывая в них необходимую силу. Со временем движения рук становились плавными, а жесты выразительными. Это были руки музыканта, которому достался в дар самый удивительный из инструментов – человеческое тело. Прикасаясь к нему, руки Андрея теряли материальность, они словно струились. В них было успокаивающее и согревающее тепло горячего источника. Пациенты затруднились бы сказать: целебны ли его прикосновения, но они были приятны. Привыкнув, что лечению сопутствует боль, возможно, этих людей и посещало сомнение в полезности сеансов. Но внутренняя дисгармония постепенно исчезала, и они удивлялись, чувствуя себе по-иному. Умение облегчать движением рук страдания, в какой-то мере способствовало росту его авторитета. Особенность Андрея состояла в том, что он больше надеялся на слух. Порой, в услышанном от людей ему открывалась такая подноготная, о которой те сами подчас в себе не подозревали. Откровения, изливавшиеся в его уши иногда со страстным желанием или полной стыдливости, порой двусмысленные, а иногда и с плохо скрываемой злостью перестали его удивлять. Малов знал, что большинство мужчин и женщин лживы и тщеславны, но, угадывая за ними вещи ещё более худшие, понимал, что не имел права судить и порицать. Хоть и слабо верилось, помнил: «Не суди – да не судим будешь». Выслушивая всевозможные откровения, лицо Андрея становилось грустным. И не хотел всё пропускать через сердце, но нет-нет роняло оно незримые миру слёзы. Иногда, слушая чтобы отвлечься какой-нибудь рассказ звуковой книги, он улыбался. Неужели эти писаки думают, что изображаемые ими мужчины и женщины на самом деле такие? Если б люди только знали, насколько они сложны, непредсказуемы, какие непримиримые элементы уживаются в их душах, а также какие тёмные и злобные противоречия причиняют им страдания, они сильно бы удивились.
|
Рецептов 49 
Статей 985 
