Глава 16
Назойливый ночной телефонный звонок разбудил Малова. По китайскому счёту было время инь, когда сон ткёт ткань яви, ночь образует завязь дня и по статистике чаще умирают люди. Не зря предутренние часы называют глухой ночью или собачьим часом. В эту пору мир не слышит человека, а тот его и подавно. Но когда ничего не отвлекает от себя, человеку труднее отвлечься на постороннее, что и делает это время опасным.
«Кому не спится в ночь глухую? – плетясь к телефону, подумал он, мысленно завершая в рифму грубоватую армейскую шутку».
– Слушаю, Малов, – взяв трубку, хрипловатым от сна голосом, обронил он.
– Андрюха, ты? – удостоверились на другом конце провода потухшим голосом Жукова.
– Нет, не я, – недовольно проворчал Малов, – Прежде чем звонить, Николаич, посмотрел бы на часы.
– Извини, – жалостным тоном протянул маститый поэт и пояснил, – твоя помощь требуется. Что-то мне хреновато.
Прогоняя остатки сна, Андрей тряхнул головой.
– Погоди, Николаич, умирать, – с нарочитой грубостью снизошёл он до звонившего, – так уж и быть, подгребу.
– Ты куда? – Вставая с постели, недовольным спросонья голосом поинтересовалась Ольга.
– Жуков звонил, – одеваясь, попытался доходчиво объяснить Андрей, – просил подойти. Говорит, что ему плохо.
– Скорую пусть вызовет, – вникая в ситуацию, недовольным тоном посоветовала жена, – ты же не дух матери Терезы, чтобы по ночам шататься.
– Дух не дух – вопрос закрыт, – проворчал он и, чувствуя наступившую тишину, смягчил тон. – Не волнуйся, родная, на пять минут не больше.
«Греки искали в ночи источник мира, веря, что она первая родилась из хаоса, – выйдя из подъезда, подумал Малов. – Поэтому Гесиод называл её не только сестрой, но и матерью дня. В нормальной, нечеловеческой жизни, свет ведь и вправду меньше тьмы, – мысленно констатируя, усмехнулся он. – Да и встречается реже, что легко доказать разделив площадь неба на число звёзд.
Лето выдалось прохладным и дождливым. По городу гулял холодный ветер. Но внутрь небольшого квартала пятиэтажек почти не проникал и ночной воздух был спокоен. Квартира Жукова находилась в одной из сталинских трёхэтажек, стоявших через дорогу напротив. Малов знал, что первая жена не дождалась Петра Николаевича с Кубы, где тот был в командировке во время Карибского кризиса. Вторую два года назад Господь неожиданно забрал в свои пенаты, и поэт барствовал в двухкомнатной квартире один. Найдя подъезд, Андрей поднялся на этаж. Подойдя к двери квартиры, он услышал бренчание гитарных струн и неразборчивое рычание местной знаменитости. Удивившись, Малов надавил на кнопку звонка. Внутри квартиры послышалось кряхтение и неровное движение по направлению к двери. Когда она распахнулась, на него обрушилась волна застоялого водочного амбре.
– Заходи, Андрюха, – услышал он разухабистый голос хозяина, – сейчас накатим, и я тебе стихи почитаю.
До Малова дошло, что он стал жертвой ночной лабори доморощенной знаменитости.
– Во-первых, Николаич,- зло обронил он, – не ори, весь дом разбудишь. Во-вторых, ты обурел совсем, три часа ночи, какие к чёрту стихи? Нормальные люди седьмой сон смотрят.
– Пусть смотрят, – подбоченясь, пренебрежительно выдохнул Жуков. – Я бодрствую не потому что сплю днём, а потому что оставляю мысли на тишину ночи. В ней легче увидеть разницу между тишиной и молчанием. К тому же, – уверенно заявил он, – учёные не знают, зачем человек спит, а я тебе скажу – чтобы не оставаться наедине с ночью. Её величие исключает панибратство. Чтоб не видеть ночь, люди спят в ней, зачиная сны.
– Ты же мне позвонил и сказал, что тебе плохо, – не скрывая раздражения, прервал его тираду Андрей, – а теперь несёшь всякую хрень.
– Ну, если сказал, так оно и есть, – покачнувшись, не стал отрицать старый поэт. – Для понимания ночи, – чуть помедлив, менторским тоном продолжил он, – надо переболеть бессонницей, бодрствуя в сокровенные часы с трёх до шести. Вот я и болею.
Малов хмыкнул, но почувствовав на себе испытующий взгляд хозяина, промолчал.
– Как всем сакральным, ночь нельзя использовать всуе, – продолжив исповедоваться, истово выдохнул Жуков. – Её глухие часы предназначены для высокого, – нравоучительно заключил он, – для стихов, молитвы и тоталитарной власти. Поэтому жгут свечи поэты, встают к заутренней монахи и никогда не гаснет свет в окнах кабинетов вождей. Давай за это и выпьем, – сделав широкий жест, безотлагательным тоном предложил хозяин.
– В такую рань я не пью, – отмахнулся Малов.
– Обижаешь, – нехорошо протянул доморощенный классик слова. Помолчав, задушевно сказал, – добьёшься, заведу щенка. Назову его Андрюшкой и утоплю в унитазе.
– Тоже мне, Герасим! – ухмыльнулся Малов. – Всё равно пить не буду. Утром на работу. –Помедлив, сделал снисхождение, – стихи послушаю, но немного, жена ждёт.
– Тогда щенок отменяется, – оживившись, развязно ухмыльнулся Жуков и, сосредоточившись, начал декламировать:
Что вплетётся в мой след и как буду потом истолкован?
Языку доверяя все тайные помыслы дней...
Малов слушал со всё возрастающим интересом. Покачиваясь, хозяин ходил по комнате, орал, хрипел, брызгался слюной. Он не просто декламировал. Вены на его шее, казалось Андрею, набухли. Стих у него шёл горлом словно кровь.
– Чьё это стихотворение? – переварив услышанное, потрясённо спросил он.
– Вчера сочинил, – с трудом переводя дух сообщил Жуков и, разбросав руки, тяжело опустился в продавленное кресло. – Жалко, что стих нельзя вставить в «Костры моих печалей», – помолчав, вздохнул автор книги, выпущенной им небольшим тиражом с месяц назад в местной типографии.
– В новый сборник войдёт, – поддержал поэта Малов.
Жуков дёрнулся в кресле.
– Я, Андрей, талантливый человек, – нелогично заметил он. – Я ведь и музыку понимаю. Сам неплохо играю. Стихи пишу, порой хорошие. Да вот, чувствую, ни к чему.
– Почему это!? – удивился Малов, – ведь это глупо, Николаич.
– Может и глупо, – поморщившись, согласился Жуков и умудрённо заметил, – талант, Андрюха, это всегда больше, чем один талант. Тут ещё и какое-то вечное напоминание себе о смерти. Без этого талант не бывает. А человек скотина мелкая, в него сразу так много не влезет. Для меня в себе главное поэзия, а на всё остальное я положил бы с прибором. За этот дар всё что угодно отдам, ничего не жалко. Тем более, что и нет ничего. Ведь вселенной важно только творчество, а всё остальное пофиг. И у космоса, и у человека самая важная работа – созидание. Поле пашешь или брусчатку укладываешь – это всё фигня. Через пару сотен лет всё развалится и зарастёт. А вот дух человеческий собою увеличивать – ипостась творчества. Здесь геометрическая прогрессия. Ты всю сумму прошлого не прибавляешь, а на себя умножаешь. И от этого дух человеческий на целую степень возрастает. Поэтому в созидании каждый человек соразмерен с Творцом и одной истиной с Ним связан. Только вот боюсь, Андрюха, – проникновенно зазвучал голос Жукова, – что я всего лишь явление. Ну, начну я сочинять, а как выйдет что-нибудь хорошее, так вся моя важность на кладбище и кончится. Когда знаешь, как это случится, страшно становится.
– Рано или поздно все там будем, – вздохнул Андрей, – но пока мы есть – её нет. А если есть ради чего жить, то и умирать не страшно.
– Рано или поздно не определяют содержание явления, – не согласившись, проворчал хозяин. – Это относится лишь к форме протекания времени, которого, как считают некоторые учёные, в конечном счёте нет. Поэтому я думаю, – продолжил он, – что исчерпывается не время, но явление. Оно, выразив себя, прекращает своё существование. Возьмём к примеру Пушкина, отстрелянного судьбой в тридцать семь лет. Люди, скорбя о нём, начинают рассуждать о том, чтобы он мог ещё написать. А поэт уже, может быть, состоялся и всего себя выразил.
– Здесь есть о чём подумать, – согласился Малов.
– Думай не думай, – хмуро усмехнулся Жуков, – богатым не будешь, а я жить хочу. Но, опять же, лукавый искушает. Поэтому и напился, – безапелляционно заключил он. – С пьяным ничего не сделается, упади хоть с колокольни. Это уж точно, я пробовал.
– Прямо с колокольни? – Ухмыльнулся Малов. – Ты ж говорил, что тебе ради поэзии ничего не жалко?
– А ты вот, Андрюха, мимо кладбища ночью ходил? – разозлившись, спросил хозяин. И потянулся к стакану.
– Ходил.
– Почему?
– Дорога с предприятия мимо вела.
– А на могилке посидеть не тянуло? – ухмыляясь, поинтересовался поэт.
– Не тянуло, – безмятежно ответил Андрей.
– А, что так? – цепко осведомился Жуков.
– Боялся простату застудить, – съёрничал Малов.
– Вот и я боюсь, – по своему истолковав ответ гостя, снисходительно заметил хозяин, – жить хочется. Но жизни не жалко. А умирать очень страшно. Жизнь – фарс. Другое дело смерть. Есть в ней одна заковырка. Ну, предположим, сочиню я, – пояснил он сказанное, – и заболею. А потом выяснится, что я дерьмо сочинил.
– Если дерьмо, то и не заболеешь, – с пониманием ситуации, обронил Малов. – Потенциал не израсходуешь.
– Для космоса это возможно и зашибись, – не согласился Жуков, – а для меня и людей дерьмо. Ну для меня, ладно. Если я это пойму, то, послав в сад, брошу. А если все люди скажут, что это дерьмо? Если никто не оценит?
– Ну и что, мир рухнул? – усмехнулся гость. – Для себя делаешь.
– Нет, Андрей, для себя, это когда ты себя уважаешь. А меня в жизни столько раз с дерьмом смешивали. Так что у меня к себе антипатия. Вот человечество уважаю и то не всё. А в стол писать не могу, – словно оправдываясь, немного помолчав, признался он, – мне нужно чтобы меня слышали.
– Только графоманы боятся, что их не услышат, – ехидно заметил Малов. – Поэтому и другим спать не даёшь? Ну-ну прикалывайся, давай.
Жуков вздохнул и налил себе в стакан.
– Ты, Николаич, сегодня какой-то не такой, – помолчав, снизошёл гость.
– Устал я, Андрюха. Пипец, как устал. Всю душу изорвал.
– Зачем же ты её рвал? – удивился Малов.
– Душа ищет иконы, а вокруг лишь хари свиные, – хмуро обронил поэт. – Зря «макарыча» сдал, так бы и стрелял.
– Какой ты, Николаич, злой оказывается, – усмехнулся Андрей, – нельзя же так.
– А плевать! – отмахнулся Жуков, – я талант. Мне всё можно.
– Что значит всё?
– А всё. Соврать, убить, украсть. – Он подумал и добавил, – сегодня нажраться в дупель. Да, а меня все должны терпеть, жалеть и спасать.
– Ни фига себе! – без всякой наигранности, изумился Андрей. – Это с какого перепугу?
– Потому что я талант, – безапелляционно сказал хозяин. – Талант в человеке – это творчество природы. А это строится только на конфликте. Поэтому я иду наперекор.
– А, как же люди, для которых твой талант, – поинтересовался Андрей.
– Люди? – тяжело выдохнул поэт, – хер на блюде. Я такая же сволочь, как все остальные. Не знаю, кому я на хрен нужен. Никому. Жизнь в белый свет, как в копеечку.
– Ну, а совесть-то, порядочность, законы наконец? – сухо осведомился Малов.
– Нету ничего! – пьяно заупрямился хозяин. – Есть только обязанность перед моим талантом, сберечь его любой ценой. Всё, что я для этого делаю – есть добро.
– Тогда это не талант, – ухмыльнулся Андрей.
– Талант! – топнул ногой поэт. – Только он одному всё разрешает, а другому не всё. И хрен его знает, почему. Уж так он устроен.
– Ладно, пусть так, – согласился Малов, – только, как насчёт долга перед истиной?
– Что за истина? – куражась, ухмыльнулся хозяин. – Бог что ли? Если он есть, пусть только попробует меня осудить. Я ему такую предъяву выкачу на то, что он обязан был дать мне и не дал. Зачем он мне такой нужен, дилер счастья человеческого? Если бы он был, я его сразу бы вычислил.
– Ну, а будущее? – поинтересовался Малов. – Как тебя потом истолкуют?
– Да мне по хрену! – отмахнулся Жуков. – Кто чище меня, тот не судит, а жалеет, кто хуже, грязнее, тот и права на это не имеет. Да только всем этим чистым пофиг, страдал ли я. Им же интересно, что напишу, сделаю и всё. Только это им интересно. Поэтому и нет никакой истины, кроме моего таланта, нету никакого добра, кроме спасения его любой ценой. Так что мне всё можно.
– Да, как же тебя любить-то такого? – сочувствие послышалось в голосе Малова.
– Я не шоколадный, а кожаный, – раздражённо проворчал Жуков, – любовь есть талант, а ей закон не писан.
Малову было понятно, что люди искусства не из эфирной материи сделаны, они самые обыкновенные люди. Так Бродский, в одном из стихотворений жаловался на состояние своих зубов, называя их развалинами. Разве что, обладая повышенной чувствительностью, умел выражать своё отношение к миру словами. Помнилось, Казанова был приличным поэтом, но вряд ли написал хотя бы строчку серьёзных стихов, сидел в венецианской тюрьме дожей, бежал, кончил безвестностью – библиотекарем в каком-то замке. И Тютчева не за стихи с дипломатической службы попёрли – конфиденциальные документы посеял.
– Хочешь сказать, полюбишь и козла? – помолчав, ухмыльнулся Андрей. – Многого же ты хочешь от жизни.
– Это много?! – негодующе воззрился на него хозяин. – Это то, что каждому положено от рождения, – шумно выдохнул он. – Тело – это минимум. Понял?
– А, что ж делать тогда бесталанным? – с театральным цинизмом поинтересовался Малов.
– Можно подумать, не знаешь, что делать? Кто виноват? Кому на Руси жить хорошо? – огрызнувшись, глумливо боднул вечные вопросы хозяин. – Да, бесталанные, что хотят, то и делают. Им всё позволено. Ты посиди, – поднимаясь с кресла, – ухмыльнулся он, – пусть лучше лопнет моя совесть, чем мочевой пузырь. Я быстро. – И уже на пути к туалету заключил, – потому и душа болит.
Андрею стало нестерпимо жалко этого человека. Грязный, вонючий глиняный горшок, в котором теплится божественный огонь, – подумал он м на миг, как своё, ощутил чужое одиночество, неприкаянность, страдание, укутанное в рубище пьянства, гусарства и ёрничества. Но больше жалости его поразил страх за Жукова, ужас перед его путём, который ведёт в никуда и с которого нельзя свернуть, потому что это приведёт к тому же концу, но гораздо быстрее. Заполняя им подсознание и душу, ночь оправдывала себя.
Малов не знал, что видится с поэтом последний раз. Через пару дней тот вновь позвонил ему под утро. В жалобе пастушка Жукова на здоровье, Андрею послышался ложный призыв: «Волки! Волки!» и он не пошёл. В то же утро старого поэта с инфарктом забрала неотложка...
Глава 17
Отвлекая Малова от прослушивания звуковой книги, в массажную заглянул председатель первички, Артамонов. – Андрей, – с простодушным лукавством начал он вводить в курс дела, – тут звонил твой земляк, Изюмов. Желает с народом встретиться. Хочет, чтобы мы за него на выборах в городскую думу проголосовали. Аптекарь с замашками Бонапарта, с виду напоминавший подростка, был известным в городе предпринимателем. Важен, как говорится, был не рост, а соразмерность. По всей видимости, воплощение своих идеалов председатель видел в фигуре местного Наполеона. На мгновение Малову вспомнился онегинский «столбик с куклою чугунной», вызывающий иронию у Татьяны Лариной. В бизнесе пройдошистый Изюмов поднялся на торговле опиумом для народа – спирта «Роял» и сигарет. – Ну, да, – выслушав председателя, понимающе кивнул он, – желает быть честным и благородным, поэтому хочет сначала выиграть выборы. В этом для многих, лезущих к кормушке, знал Андрей, была сосредоточена вся честь, мудрость и мораль. А кто не так думал, тому нечего было делать в политике. «Мы все глядим в Наполеоны, – медленно наливаясь скепсисом, мысленно процитировал Андрей, – двуногих тварей миллионы для нас орудие одно». – Пусть приезжает, – ухмыльнулся он, – послушаем. – Я так и сказал, – заметил Артамонов. – Глядишь, – умудрённо заключил он, – нашу бедность увидит, проспонсирует. С паршивой овцы – хоть шерсти клок. Андрей, ты уж, как мой заместитель, намекни ему, что ты его земляк. – Хорошо, Кирилл Павлович, – пообещал Малов, – метну бисер. Знал, грязные деньги, счастья не приносят. А чистые деньги у прущего бульдозером в депутаты, Изюмова были очень давно. Его жалование, когда он был простым городским аптекарем. – Боюсь, Кирилл Павлович, – многозначительно сказал он, – не в коня корм будет. В небольшом зале клуба собралось человек пятьдесят слабовидящих, обзвоненных добродушной толстушкой, секретаршей Ниной. Прислушиваясь к голосам присутствующих, Андрею вспомнилось филатовское: «Да, в этой жизни видовал я виды, но чтобы так резвились инвалиды? Посмотришь и уверуешь вполне, что нет людей счастливее в стране». Над предупреждёнными председателем народными представителями витала неопределённая задумчивость, поэтому и появление Изюмова встретили довольно сдержанно. Поздоровавшись, будущий депутат тоскливым взглядом обвёл собравшихся и, помолчав, с пониманием ситуации, начал наполненную опиумом обещаний, предвыборную проповедь. Говорил он непринуждённо, гладко, грамотно, спокойно, мягко, как и надлежит истому интеллигенту, без всяких дёрганий тушкой, жестикуляций и громкоголосья. Словно лекцию студентам читал. Безукоризненный костюм, идущий к рубашке галстук – душка-политик, спасу нет. – Горькая участь нации, – просветил собравшихся Изюмов, – потеря духовных ориентиров и соборности. Кстати, не буду хвалиться, но создание объединения предпринимателей нашего города – моя личная идея. Как учит история, князья из грязи четко делятся на две категории – одни стараются напрочь забыть свое пастушечье прошлое, вытравить его из памяти окружающих. Другие, наоборот, кстати и некстати любят вспомнить вслух, из какого чернозёма вылезли. И та, и другая линии поведения еще не свидетельствуют ни о высоком интеллекте, ни о широте души. Просто одни – снобы, а другие – нет. Изюмов, был скорее, из тех, кто бережно сохранял помянутую сточную канаву, огородив ее золотым забором, любящим под настроение показывать окружающим. В этом, Малов, нисколько не усомнился. Он давно уяснил, что все выдающиеся новоисторические гуманитарные идеи: демократия в её пещерном варианте, приватизация, права человека с геноцидом безропотного, одурманенного населения исходили именно от таких жуликоватых интеллектуалов. Он даже знал кто, и где, и у кого за эти идеи получал гонорар. – Запад нам завидует, – точно в забытьи вещал местный Наполеон, – там понимают – за нами будущее. Великие перемены, которые произошли в стране ещё, к сожалению, не закончены, а может быть вступили в новую, роковую фазу. Красно-коричневые рвутся взять реванш и нельзя преуменьшать их сил и возможностей. Изюмов напомнил вещие слова Толстого о том, что в такие времена порядочные люди ссорятся, между тем как подлецы сбиваются в стаю. – Нам, – прерывая словоблудие, уловив момент, вкрадчиво начал Малов, – хотелось бы вкратце услышать Вашу предвыборную программу. Конкретно, меня интересуют, как Вы, – словно посмотрел он на стоявшего перед собравшимися человечка, – собираетесь решать духовные аспекты нашего города? Забыв, что спрашивающий не видит, Изюмов с лукавым ленинским прищуром улыбнулся: мал вопросец, но весит многих томов. Немного помолчав, он глубокомысленно напустил туману: – На мой взгляд, в данном вопросе главное твёрдо знать, не то – куда идём, а откуда. Просто надо помнить о своих корнях. Видимо, для Малова предложенная новоиспечённым политиком идиома показалась забавной, он улыбнулся. – Меня, господин Изюмов, не интересует диагноз. Мне хотелось бы узнать предлагаемые Вами пути решения внутренней причины состояния духовной жизни общества. – Вам немного за сорок, – помолчав, задумчиво предположил оппонент и, видя перед собой искажённые очками глаза аудитории, сосредотачиваясь произнёс, – наше поколение было запрограммировано, если так можно выразиться, на жизнь в одной социально-культурной парадигме. В реальности видим, что большинство, не приняв нового, оказалось совершенно в другой. Улавливаете, о чём я говорю? – поинтересовался он. – Ещё бы, – кивнуло сразу несколько голов, – на лицо серьёзный общественный конфликт. – Если взять макроуровень, – продолжил умствовать Изюмов, – этот конфликт есть подсознательно у каждого. Всё происходящее в жизни отражается в нашем сознании, то есть становится объектом ума. Когда в реальном мире рушатся устоявшиеся связи, то же происходит в наших головах. Если взять критическую массу освобождающейся невидимой энергии, это будет похлеще ядерного взрыва. Но, самое главное, – замедлил он свою речь, – как эта энергия распределится после взрыва. – Позвольте спросить, – с заметной ехидцей произнёс кто-то из присутствующих, – и как она распределяется у Вас? В выражениях лиц оратор, видимо, почувствовал нездоровую заинтересованность, и это подстегнуло его. – Если грубо прикинуть, – вздохнул он, – энергия распределяется двумя путями. Путь первый – это движение во внешний мир. Она устремляется к таким объектам, как скажем особняк, роскошная машина. «Дальше может не продолжать, – отрешённо подумал Малов». Ему давно стало понятным, как и что распределяется у подобных индивидуумов. – Во втором случае, – не прочитав мыслей Андрея, продолжил оратор, – по каким-то причинам энергия остаётся внутри. Это и есть болезнь общества. Представьте, – нашёл в себе силы улыбнуться Изюмов, – слона, закрытого в посудной лавке. Многие расслабленно засмеялись. – Скажу даже больше, – вдохновенно продолжил он, – я много думал, почему одни люди оказываются в силах начать новую жизнь, назовём условно их новыми русскими. Хотя, – поморщился выступающий, – я недолюбливаю это выражение. – Действительно, – заметила сопровождавшая его приход золотое перо местной журналистики, вездесущая Брехновская, – отдаёт душком. К тому же, переврали, кажется, Чернышевского, у которого был новый человек. – Бог с этим, – согласился Изюмов, – вопрос тем не менее остаётся. Почему одни устремляются к новому, а другие тормозят и начинают выяснять несуществующие отношения с прошлым? – Эк, Вы подметили, – льстиво крякнул сидевший на первом ряду Артамонов, – прямо поэзия. – И ответ, – не удосужил того взглядом новоиспечённый Демокрит, – прост. – Возможно, Вам он покажется даже примитивным. Начну издалека. В нашей жизни всегда происходят метаморфозы. Иногда они растянуты во времени и не очень заметны. А иногда наоборот, имеют резкие формы, как сейчас. – Он вновь усмехнулся. – Что с того, что у многих в квартирах стоят телевизоры? Это ведь не мешает нам осознавать, что телевизор просто окно, вмонтированное в трубу духовного мусоропровода. Я не имею в виду, – усмехнулся Изюмов, – тех несчастных, которые всю жизнь, как зомби смотрят на бесконечный поток мусора, ощущая себя живыми, когда узнают бутылку знакомого пива. Речь идёт о людях, которые достойны упоминания в нашей беседе. Так вот, если хотите, отношение средств массовой информации к этим людям и определяет духовность. Скажите мне, кто мешал правящей элите не ломать лучшее из имеющегося, присовокупив к этому лучшее из достигнутого Западом? Все прекрасно знают, что многие наши соотечественники едут туда на заработки. Там что, – ухмыльнулся оратор, – мёдом намазано? Кто нам мешает создать такие условия здесь? Если выполнить этот минимум, уже это наполнит существование смыслом и надеждой. Это перспектива не одного дня. И за это придётся платить. Но ведь платим мы за ремонт квартиры или автомобиля. Да и ,в конце концов, надо выпустить слона из лавки. Примерно в этом ключе – закончил он, – я и вижу идею своей программы. Говорили и спорили долго. Наконец нашли консенсус. – Жарко тут у вас, – в какой-то момент с намёком сказал Изюмов и провёл ладонью по лбу. – Даже сердце прихватывать стало. Было понятно, что аудиенция закончена. Все стали не спеша покидать помещение. В дверях Андрей неожиданно столкнулся с Изюмовым. – Говорят, Вы мой земляк? – тронув отставного капитана за локоть, поинтересовался тот. – Не только земляк, – усмехнулся Малов, – но ещё и тёзка. К тому же знаете, Андрей Олегович, – рискнул он сделать своё предположение, – дело ведь у Вас не в сердце, а в позвоночнике. От него вообще многое зависит. Гораздо больше, чем мы иногда склонны предполагать. На Востоке первым делом на него внимание обращают. – Причём здесь позвоночник, – недоверие послышалось в голосе Изюмова, – если сердце хватает? – Повторяю, это не сердце, а позвоночник, – усмехнулся Малов, – у Вас защемило одно из нервных окончаний связанных с сердечной мышцей. А Вы думаете, что это сердце. Есть пять минут? – поинтересовался он и, не дожидаясь ответа, предложил, – пройдёмте в массажную, я посмотрю, что можно сделать. Наступила задумчивая тишина. Поколебавшись, Изюмов направился вслед за ним. – Раздевайтесь по пояс, – пропуская нежданного пациента в кабинет, сказал Малов, – а я пока руки помою. Изюмов молча стал стаскивать с себя одежду. Невысокий, щуплый, он походил на подростка. – Ложитесь на живот, – Андрей указал на кушетку. Кушетка легонько скрипнула. Его пальцы медленно заскользили по спине Изюмова. Они шли сверху вниз, ощупывая позвонок за позвонком. На одном из них остановились, слегка помяли и уступили место нижней части ладони. На ладонь Малов положил другую ладонь. – Сделайте вдох и выдох, – попросил он. После чего мощно и резко надавил на позвоночник. Раздался лёгкий хруст, и пациент вскрикнул. – Порядок, – сказал Андрей. – Отныне забудете про сердечную боль. Изюмов встал с кушетке и потёр спину. Распрямился. – Действительно, перестало болеть. Что я должен? – Одного прошу, – усмехнулся Малов, – бойтесь сквозняков и поднятия тяжестей. – Это естественно, – согласился Изюмов, – но я хотел бы знать сколько с меня в бумажном эквиваленте за врачевание? – Сто рублей устроит? – спокойно ответствовал Андрей. – Положите на стол. – Я своему водителю на обед больше даю, – со скрытым недовольством протянул Изюмов, видимо полагая, что незрячий массажист недооценил его особу. – Бросьте больше, если считаете недостаточным, – с пониманием ситуации посоветовал Малов. Изюмов больше означенной суммы не бросил. «Чего тогда своим статусом кичится? –проводив пациента, мысленно ухмыльнулся Андрей. – Тоже мне Наполеон! Все думы о хлебе насущном – шофёру больше на обед даёт». По разговорам, он знал о его мнимой щедрости. В отношениях с пациентами, особенно с женщинами, Андрей старался избегать личных моментов. По опыту знал, если не соблюдать этого, обязательно попадёшь в историю. Дашь пальчик, начнут воображать, что могут рассчитывать на большее. Хлопать дверями, вести себя надменно, не выполнять ни просьб, ни требований. И всё же в общении с людьми порой случались казусы от анекдотичных до жизненно-серьёзных. Почин этому положил приход на массаж его давней знакомой по проводимому когда-то Маловым курсу самообороны в женской группе Ольги. Из кабинета мужа, этой довольно симпатичной молодой женщины, говорили, хорошо был виден Магадан. После третьего сеанса, оставив пациентку приводить себя в порядок, он вышел в туалет помыть руки. Возвратившись, Андрей в прихожей столкнулся с очередной пациенткой. Женщина была с внучкой, которой приобрела маленького пуделя. Перебросившись с ней парой фраз, он вернулся в кабинет. Стоявшая у зеркала, Ольга поправляла причёску. Не оборачиваясь, она, тоном заботливой тётушки, поинтересовалась: – Андрей, к тебе уже пришли? На что Малов без всякой претензии на юмор, сакраментально изрёк: – Да, Олечка, бабушка, внучка и Жучка. Наступила задумчивая тишина. Действительно, две вещи на земле неисповедимы: смерть и женщина. Одна – не знаешь, когда придёт. Другая – не знаешь, что в следующую минуту выкинет. – Андрей, – голосом полным скандального непонимания, обрушила она тишину, – ты и собак массажируешь? – Нет, Олечка, – упав на стул и, едва сдерживая гомерический хохот, задрыгал ногами Малов, – только бабушку. Другой раз ревнивец – «метр в кепке» пришёл разбираться, почему, как он выразился, негодующе прыгая перед Маловым в боксёрской стойке, массажист до появления синяков хватал его благоверную за пятую точку? У женщины действительно при проведении даже лёгкой акупунктуры лопались капилляры. Андрей посоветовал на гематомах сделать йодовую сетку. Видимо, при этом занятии, муж и застал супругу. Сколько Малов не пытался объяснить ревнивцу, что тело его жены по своей структуре к этому предрасположено, всё было напрасно. Спасла положение виновница торжества, поднявшаяся вслед за мужем. Женщина, как говорится, сделанная для гвардейца, смеясь и приговаривая: «Ревнивец ты мой» вынесла своего суженного из кабинета подмышкой. Словно, в «Оптимистической трагедии» с анархистами, сложней было с дамами, возжелавшими массажистского тела. Есть всевозможные статистические выкладки, объясняющие, почему и когда союз мужчины и женщины, то переплетение чувств и чувственности, которое хоть и служит природе, стремящейся их соединить, неизбежно становится тягостным. Как шутят юмористы: «Искусство и нарушение супружеской верности – единственные формы свободного предпринимательства, оставшиеся в России». Малов прекрасно понимал, что массаж возбуждает, но для него было полной неожиданностью, когда ему открытым текстом заявлялось, что его хотят, как мужчину. Спектр женского желания простирался от простого любопытства, как это произойдёт со слепым, до отмщения неверному мужу. В подобных случаях, Андрей отшучивался, говоря, что любит охоту, отнюдь не вожделеючи поясняя, что охота – это когда обеим сторонам охота. А рыбалка, – заключал он, – мной не приветствуется, ибо не люблю рыбу. Результатами отказов были обиды и грязные слухи, порой доходящие до отставного капитана. Слушая долетавшие сплетни, он лишний раз убеждался, как досужие люди искали в нём пороки и всё, к чему Бог не призвал и не дал глумливо обличая порицать. Подлинные причины разглядывать его интимные отношения лежали гораздо глубже, ведь как ни странно, жизнь горожан была бедна страстями. Они испытывали множество неприятностей, в том числе и таких, которые воспринимали болезненно. У жителей было мало подлинных переживаний, связанных с основными категориями бытия: жизнь и смерть, любовь и ненависть, счастье и трагедия. Они были вытеснены безвкусными поведенческими суррогатами. Вместо жизни – существование, вместо смерти – инфаркт или онкология, любовь заменена связью, ненависть – неприязнью. Счастьем зачастую становилось мелкое материальное достижение, а трагедией – недополучение благ. Городскому быту не хватало собственно бытия. Отсюда проистекал подобный интерес к чужим трагедиям. Это было паразитированием на чужих эмоциях. Ведь свою подлинную трагедию переживать никому не хочется. «Люди, люди, – мысленно укорял Андрей, представляя брезгливые, злые лица, когда кто-то говорил о нём за его спиной. – Они ещё хотят правды, честности, понимания. А сами? Сами же не наберутся в душе сочувствия и справедливости к другим, к тем, кто без крика несёт в себе святую правду. Фронда и ничего больше. Если страсть к правде столь велика, то почему не спросят у него лично?». Кости ему мыли до белизны снегов Килиманджаро. Пиранья отдыхает. Если верить всем наговорам, могло сложиться впечатление, что в разное время с ним побывало всё женское население города. Вряд ли это было так, хотя Андрей и советовал пациенткам, для улучшения самочувствия, чаще вспоминать с мужем, что они женщины. Права народная мудрость: «Ни одно доброе дело не бывает безнаказанным, а на каждый роток не накинешь платок». Вздыхая, он мысленно успокаивал себя: «Бог не Тимошка – видит немножко». Помнил о космическом законе «бумеранга» – о справедливости судящей, наказывающей зло. К тому же, нет закона справедливого для двух людей, потому что аморальный поступок одного явился бы угрызением совести для другого. При желании женщины соблазнить мужчину, сам менталитет в помощь. Малов не то чтобы был стойким оловянным солдатиком. Просто был у него свой нравственный плинтус, да и не желал опускаться до дворового бобика, помечающего свою территорию, задирая на каждый столб ногу. Как говорится в циничной сексистской поговорке: «Фаллос не на помойке нашёл». Но однажды Провидение решило его испытать. Проходящая курс массажа Марина Алтынова, золотое перо местной и региональной прессы, была дамой современной. Женщину отставной капитан знал давно. Когда-то в местной газете она работала ответственным секретарём. Умная, красивая, она была не замужем. Андрей не вникал в её личную жизнь, но видимо два в одном бокале не стали для Марины залогом емного счастья. Встретились они вновь случайно. Алтынова, перебравшаяся в одну из центральных газет региона, пришла в первичку брать интервью у председателя к дню Белой трости. Узнав отставного капитана, она решила написать очерк о жизни незаурядной личности, совершившей прорыв за предел человеческих возможностей, поистине невыносимый, как ей, по крайней мере, казалось. Конечно, в случае с ним подобный способ существования вряд ли являлся сознательным выбором. Хотя отчасти и являлся. В общей сложности, Андрей больше семи лет провалялся по разным клиникам и госпиталям. Требовался ли лучший повод для того чтобы выбрать вольную жизнь незрячего? Стоило ли отказываться от жизни, ради того чтобы врачи забавлялись его глазами? Ведь по субъективному мнению, у него не осталось ни единого шанса вернуться к тому, что невыразительно называется нормальной жизнью. Для очерка Марина, как говорится, хотела жаренных фактов, цепляющих читателя. Но Андрей попросил не слишком педалировать тему его слепоты. Он не любил играть на струнах чужих душ, чтобы в ответ вздыхали и нянчились с ним. Никогда не хвастал, что у него есть доступ туда, куда других не пускают. – Пусть в твоём опусе, – холодно заметил он, – будет больше лирики и меньше клиники. Через пару недель, Алтынова пришла к нему с газетой, где был напечатан очерк. – Не люблю быть должником, – выслушав написанное журналисткой, сказал Андрей и предложил, – есть время, давай посмотрю спину. – Мне так ещё никто не делал, – после окончания сеанса массажа, призналась женщина, – я у тебя решила пройти курс. Одеваясь после очередного сеанса, она обратилась к Малову: – Андрюш, как ты смотришь, – многозначительно сделала паузу Алтынова, – если я к тебе направлю молодую красивую соратницу по перу? Почувствовав, что её улыбка не лишена лукавства, Андрей недоумённо пожал плечами. – Направляй, – преспокойно сказал он и поинтересовался, – что у неё? – Да у подруги всё нормально, – заговорщицким тоном ответила Марина и, помедлив, вкрадчиво вздохнула, – ей надо сделать ребёнка. Повисла многозначительная пауза. – Ребёнка? – Растерянно протянул Малов и неожиданно для себя усмехнулся. – Марин, я что, на производителя похож? Она, видимо, что-то прочитала в его лице и заторопилась: – Андрей, не подумай ничего плохого. Просто надо женщине помочь. – Ни фига себе помощь! – присвистнул он и ехидно поинтересовался, – это почему на меня такая лепота валится? – Просто потому, что я тебя давно знаю, как умного и здорового мужика. Вон у тебя, – льстиво заметила она, – и дети умные, и сам привычек дурных не имеешь. Понимаешь, – располагающе-доверительным тоном продолжила Марина, – она шесть лет замужем. Где только с мужем ни была, каких врачей ни посещала – выхлопа нет. Мужик – пустоцвет, – метафорически заключила Алтынова, – но любит её страшно и не против, чтобы она понесла от здорового мужика. – Неслабо, хотя и не сладко, – посочувствовал Андрей, со всех сил стараясь сохранить невозмутимое выражение лица. Женщина поняла это по-своему. – Через месяц они уезжают в Германию на постоянное место жительства, – проинформировала она и заверила, – поверь, у тебя не будет никаких проблем. – Дурное дело не хитрое, – фыркнул Андрей, – главное его начать. Он всё явственней ощущал, что попал в какой-то театр абсурда. Совсем не так представлялся финал. – Марин, – немного помолчав, начал он, – ты у нас девочка умная и должна понимать, что дело даже не в том, что через год ко мне может прийти судебный пристав и спросить голосом Бендера: «Ну, что, господин Корейка, нравится вам эта папочка?». Пришла бы она, – махнул он рукой, – повздыхала, глядишь и получилась любовь с первого взгляда. Я не ханжа и нисколько не лицемерю, – мрачно заметил Андрей, – соблазн входит в мир. Но когда говорят, сделай ребёнка, – повисла пауза, – лучше не будить лиха, – нравоучительно заключил он. В тёмные силы, из его практики, было легче верить, они подчинялись логике. Не зря говорят: «Нечисть ведёт себя, как может. Бог, как хочет, а человек, как получится». Ясно, что за первым следить проще, чем за вторым. Через день после разговора с Алтыновой, к нему на массаж пришла молодая женщина. – Вы разговаривали с Мариной? – раздевшись, довольно цепко поинтересовалась она. – Разговаривал, – буркнул Андрей, – и мне казалось вопрос закрыт. – Почему? – располагаясь на кушетке, поинтересовалась она с самым убитым видом. Андрей не то что вздохнул про себя уныло, форменным образом взвыл: – Мне кажется, я всё объяснил, – сдерживаясь, многозначительно заметил он. Повисла немота. – Вам, что жалко? – нарушила тишину женщина и, помолчав, умоляюще прошептала, – я Вам заплачу, сколько скажете. – Столько ещё не напечатали, – приступая к массажу, сухо обронил Малов. Тело женщины действительно было ухожено и красиво. К тому же от него исходил приятный, дурманящий запах, наполненный истомой желания. Но чем сильнее был соблазн, тем крепче и выше становилась стена между ними. Эльвира прошла полный курс массажа. Прощаясь, язвительно улыбнувшись, заметила: – Когда-нибудь пожалеешь... – Когда-нибудь, – с задумчивым спокойствием обронил Малов. Позже, он долго размышлял, что это было? Но так и не понял, ведь Божий промысел легко перепутать с произволом случая… Собрав подобные казусы под одной обложкой и назвав «Записками массажиста», глядишь, получилось бы увлекательное чтиво не хуже всяких донцовых и токаревых. Но к этой теме, Андрей решил подойти, когда им уже всё будет рассказано. Выборы в городскую думу превзошли все ожидания. Ранее неизвестные дальше своего подъезда лица, стали, как говорили в Великом Новгороде, вятшими людьми города.
Читать дальше Александр Гахов. Мой город (главы 18-20)
|
Рецептов 49 
Статей 985 
