Глава 18
Наливая горизонт свинцовой тяжестью, по округе ворчливо бродили грозы. Иногда они подкрадывались к черепичным крышам городка настолько близко, что ветер, поднятый их дыханием, порывисто проносясь по улочкам, мощенным серым песчаником, поднимал и кружил вековую пыль. Конец лета выдался сухим и тёплым. В эти дни можно было подумать, что старый город, млея, наслаждался своей тихой задумчивостью.
На своём веку он повидал немало. Корнем его был средневековый Орденский замок Инстербург, чудом сохранившийся до наших дней. Возник он как материальное воплощение власти над этой землёй. Идея власти – главное, что было заложено в метафизике замка. Идея защиты (фортификации) – главное, что проглядывалось в его физике.
«Крепкий замок – наш Бог», – гласил когда-то написанный золотом на массивном щите девиз Альбрехта четвёртого. Первый камень в основание замка на возвышенном берегу реки Ангераппа, на месте сожжённого рыцарями прусского поселения, был заложен в 1312 году. Возведённый немецкими мастерами, был он выстроен по всем канонам прусского фортификационного искусства. Вначале деревянный, затем деревянно-каменный – с узкими толстостенными бойницами, мрачными крытыми переходами, каменным подземельем и опоясанным галереями внутренним двором. Южная часть этого двора, когда-то отгороженная ажурными каменными арками, служила своеобразной ареной, на которой, как в старые добрые времена, устраивались рыцарские турниры. Замок неоднократно подвергался нападениям воинственных племён. В своё время его осаждало и брало на копьё литовское воинство под предводительством Витовта, сына легендарного князя Кейстута. Замок горел, восстанавливался, приобретая всё более могучий и неприступный вид, пока не сложился окончательно со своими высокими стенами и башней – Паймтур. Времена «божьих дворян», или братьев-рыцарей Тевтонского Ордена канули в Лету, но через замок прокатились все последующие военные компании. Перед Первой Мировой в нём квартировали уланы. Говорили, что до последнего кровавого лихолетья в залах Орденского замка располагался музей. При разговоре орудий, как известно, не до сантиментов. Музы – умолкают. Музей растворился, словно его никогда не было. В конце войны всплыло из архивных документов, что большой нацист Даргель, друг гауляйтера Эриха Коха, конфисковал склад ведомства Розенберга с музейными ценностями Инстербурга. Верно, в бурных потоках того времени музейные вещи замка разделили судьбу Янтарной комнаты.
После войны, замок Инстербург выдержал не одну осаду располагавшихся в нём различных хозяйственных учреждений, несущих своей деятельностью разорение и опустошение, сравнимые разве что с набегами иноплеменников. По прошествии лет и винить кого-либо зазорно. Что какой-то замок? Ради светлого будущего и не такое до основания рушили. Да и понять можно: ведь не своё – чужое, инородное. Последние этапы замковой истории в городе плотно связывали с предприимчивостью и личной заинтересованностью клана Ивановой, возглавляющей городской отдел культуры. Когда волна реформ, накрывшая страну, докатилась до провинции и довольно сильно тряхнула отдел, начальница не растерялась. Малов помнил скандальную заметку в местной газете о моряке несуществующей спасательной станции паркового пруда. Со стороны могло показаться, что всё, натужно скрипя, пробуксовывает и рушится. Анализируя скудную информацию, он отчётливо видел этот механизм, казавшийся постороннему хаотическим набором изношенных шестерёнок. Святая простота!.. Наше российское разгильдяйство, наша неразбериха были ловко состряпанным мифом. Вакуума не существовало. Всё было схвачено, притёрто и застолблено. Всё осваивалось и разрабатывалось. Каждая культурная скважина имела своего владельца, а каждая культуроносная жилочка кормила своего старателя. Все ниточки тянулись в область, а оттуда – дальше и выше.
Чужих в этот круг допускали с огромным скрипом, а после долго приглядывались – не вышла ли ошибка. Иванова, крепко держалась за эти самые ниточки. Перед самой пертурбацией отдела она провела проверку и перестановку сил. Как-то, собрав в кабинете приближённых, начальница приоткрыла карты. Европеев удивился, что пригласили и его. Вкратце её речь сводилось к тому, что в смутное время всем им нужно держаться вместе и что в будущем у замка имеются хорошие перспективы. Нужно было отдать должное: несмотря ни на что, замок уцелел. Вскоре ни шатко, ни валко на замковой территории вместе с очисткой замусоренных подземелий начали проводиться восстановительные работы. Появились первые экскурсионные группы. То, что замок обживается, красноречивее всего говорили афиши, приглашавшие горожан на первый международный рыцарский турнир. На руинах тевтонских замков стали прорастать общества с древними гербами и турнирами в доспехах с крестами. Достопримечательностью замка Инстербург был местный электрик по имени рыцарь Гена.
Европееву, как романтику средневековья и краеведу, в отделе полагался свой шесток, одним концом связанный с замковой деятельностью. По его предложению, членами редколлегии «Нашего города!, было решено, совместив приятное с полезным, собраться на очередное заседание в воскресенье в замке, где открывалась персональная выставка картин Виталия Палея.
К назначенному часу, перейдя площадь, Андрей, с сопровождавшей его Ольгой двинулись по избитому, просевшему тротуару вдоль булыжной мостовой, ведущей к замку. В средневековье его окружал наполненный водой ров с переброшенным через него подъёмным мостом на цепях, а по углам, словно рыцарские шлемы, возвышались башни. Внутри на лестницах стояли рыцарские доспехи, по стенам висели мечи и копья, с которыми еще крестоносцы ходили в свои походы и вместо деревянных полов были каменные плиты, а камин в зале был такой, что можно было в нём зажарить целого быка.
Малов вспомнил далёкий зимний день, когда увидел его впервые. Воздух и деревья были прозрачны, с того места, где он стоял, ясно вырисовывался весь замок. От тонкого снежного покрова, целиком одевшего строения, все формы и линии выступали ещё строже и отчётливей. Там, на заснеженной возвышенности, всё лежало свободно и легко. Так ему казалось. Замок, каким он виделся издалека, соответствовал ожиданиям Малова. Это была рыцарская крепость с глухой стеной сложенной из серых валунов и воротами, с возвышающимися над ними жилыми помещениями с узкими бойницами окон. Над черепичной высокой крышей кружилась стая ворон.
Он помнил, как двинулся дальше, не сводя со здания любопытно-оценивающего взгляда. Ничто другое молодого офицера тогда не интересовало. И чем ближе Андрей подходил к обсыпающимся старым стенам, тем больше замок его разочаровывал. Главное жилое помещение замка представляло собой унылое трёхэтажное строение, кое-где, словно из жалости, прикрытое сухими ветвями плюща. Маленькие окна, в этом было что-то безумное, сверкали на зимнем солнце. Выступающий карниз, зубцы которого казались неустойчивыми и ломкими, словно небрежно нарисованными, врезался в низкое небо. Замок, в котором в то время располагалось строительно-монтажное управление, гася ожидаемое впечатление, вблизи предстал Малову жалким складским строением. Сейчас возле него, приведённого в более-менее сносное состояние, царило оживление. Горожане всех возрастов тянулись к замковым воротам. Пройдя под аркой, они оказались в обширном замковом дворе, где должно было пройти обещанное рыцарское ристалище.
Почему-то замковый двор, мощённый серой, словно выцветшей брусчаткой, усиливал ощущение никуда не девшейся военной трагедии. Странно, но за прошедшие десятилетия так и не исчезла историческая неловкость жизни на пусть, и по атеистическому праву силы, занятой земле. Неслучайно потомки русско-белорусских переселенцев по всей области собирают восточно-прусскую старину. На земле, по карте которой было пройдено ластиком истории, а по стёртому – написано заново, это напоминает поиски неведомых корней, ушедших во тьму времён на семьсот лет.
Быть «местным» непросто. «Коренных» и «старожилов» в городе не было в принципе. Но вот прошли десятилетия, и за 60 мирных лет наплодились и коренные, и старожилы, местные и повсеместные. И они отказались вычитать старый город из нового, посчитав его за очевидную ценность. Посчитав необходимым продолжать городскую историю, пусть даже в новой стране, с новым населением и даже с новым именем города. Потому что, несмотря на вычитание из памяти об ушедшем, уже начинает приплюсовываться память от нового города, его удач и любви. Ненависть не может служить топливом к строительству жизни, а любовь может. Ненависть хороша для войны, а любовь – для мира. То, что рождается от любви в новом городе, запомнится и останется. И возможно сложится со старым городом в единое целое.
Выставка картин Палея была размещена в одном из залов второго этажа. Гул голосов, собравшихся во дворе на турнир горожан, сюда почти не долетал. В этих стенах, казалось, замерев, остановилось время, как выразился о нём кто-то из классиков, меняющее имя, лицо, характер и даже судьбу.
«Может, жившие когда-то здесь люди действительно не замечали его бега, – поднимаясь с супругой по крутой узкой лестнице, отстранённо подумал Андрей. – А впрочем, – мысленно поддёрнул себя, – какое ему дело до тех людей? У них была своя жизнь, о которой молча свидетельствовали старые стены».
Мысли о времени и замке, словно звенья невидимой цепочки, потянули за собой и вернули его в реальность. Почитателей изобразительного искусства было немного. Полутёмный зал был тих, задумчив, созерцателен. Каждый был сосредоточен на самом себе. Небольшой отдельной группой держались представители мэрии. Несколько человек обступили что-то рассказывающего виновника торжества, представляющего выставку. По долетавшим словам, Андрей понял, что речь шла о картине, в центре которой была изображена огромная ледяная глыба, отсвечивающая фиолетовым. Пугающий своей таинственностью, по словам Ольги, айсберг возвышался одиноким утёсом среди свинцового безразличия волн. Живая речь жены была крайне проста, скупа, малословна и точна. Андрею нравилось, как она доносила информацию, в которой за каждым словом отчётливо возникал предмет, явление, чувство. Слово было адекватно тому, что оно выражало. Картина Виталия впечатляла, но была в ней этакая царственная холодность и зияющая бесприютность, ощущаемые Маловым почти физически. «Возможно, не в лучший свой час писал её художник, – подумал он». Остановившись возле полотна, Андрей застыл, мысленно вглядываясь то ли в те бесприютные дали, то ли в свою недавнюю жизнь, чем-то схожую с холодно-бесстрастным колоритом пейзажа. И почудилось, что это он ледяной глыбой плавал в холодном море жизни и не мог растаять, слиться в одно целое с ним.
В осмотренных и прокомментированных Ольгой работах Палея было много абстракции, подписанной философскими названиями, и поневоле думалось, что стояло за словами, а не за изображённым на полотне. Работы «Старый Кенигсберг» были срисованы старательно. Ольга отметила несколько интересных вещей с философским смыслом. Её впечатлила кажущаяся простота чёрной линии, с помощью которой художник создавал образ.
После просмотра выставки, члены редколлегии уединились.
Перед тем, как приступить к обсуждению насущных проблем, возникших в период подготовки очередного номера, Бочарова представила нового члена редакции, Галину Каштан. Филолог по образованию, сложенная пропорционально, женщина была чуть выше среднего роста. С округлым, довольно симпатичным лицом и скорее с фигурой спортивной, она выглядела этакой лыжницей или бегуньей на длинные дистанции.
– Очень внимательный взгляд, курносый носик и румяные щёки – черты лидера, умеющего ненавязчиво руководить и добиваться своей цели, – пожимая руку Малова, шутливо, охарактеризовал нового члена редколлегии, подошедший Земский. – Создаётся впечатление, – улыбнувшись, подытожил он, – энергичной женщины, едва успевающей жить. Понятно, – словно его осенило, немного помолчав, многозначительно протянул Ларион, – это пассия Европеева. – Одна знахарка недавно ему эту музу приворотила! Да ты эту ворожею знаешь, – заметив недоумение на лице Андрея и, толкнув его в плечо, хохотнул он, – наша Бочарова.
– Приветствую, – подойдя и пожимая им руки, немного взволнованно произнёс лёгкий на помине Европеев.
– Игорь Васильевич, – будто не замечая подошедшей вместе с ним, Каштан, заговорчески окликнул Европеева Ларион, – У этой привередливой музы кто только в ногах не валялся. – И словно только сейчас заметил женщину, по-театральному смутившись, обронил, – музу не проведешь – она знает, кого посещать, а кого навещать.
Земский подходил к ситуации, как ему и подобало. Он не прошибал стену лбом, не пёр напролом, а осторожно выглядывал из укрытия, крался, обходил по кривой, заходил с тыла и ускользал. Ларион не помышлял никого дурачить, но так уж оно выходило. Он подобно хорошему дипломату обходил острые углы. Как это у него получалось, не знал никто, даже, верно, он сам. Но его реакция была мгновенной и, глядя на Лариона, можно было подумать, что может быть проще? А всё от того, что это у него было врождённым талантом.
– Галина, извиняюсь, как Вас по отчеству? – нарочито склоняясь к официальности, поинтересовался Земский.
– Васильевна, – приглядываясь к нему, улыбнулась Каштан.
– У нас отец, случайно не один? – ожидающе взглянул он на женщину и тут же, став ещё обаятельней, пояснил, – я тоже Васильевич.
Украдкой наблюдая за собеседницей, Ларион, закрепляя успех, легонько толкнул Европеева, – Совет поэту, – шутливо продолжил он, – Не заводите персональных муз, вступайте в творческий союз! Музы преходящи, поэзия вечна».
– Кстати, Галочка, – по-свойски придвинувшись к женщине, изобразил Земский самую простецкую, вежливую улыбку, – немного о поэзии Игоря Васильевича – рифму любой сложности берёт с первой попытки.
От юморины Лариона Малова отвлёк подошедший с женщиной Алексей Бобров, по словам Ольги, смотрящийся в сравнении с улыбающейся подругой франтом. Ирину Фёдорович, Андрей знал шапочно. Какое-то время, она была пассией покойного Жукова, аккомпанирующей на его творческих вечерах. Как обронил древний грек Хилон: «О покойниках – хорошо, либо ничего кроме правды».
По выражению ушедшего, Ирина была не женщиной, а классическим примером безвкусицы.
– Голова всегда не в порядке, – ворчливо высказывал свои наблюдения старый поэт, – и не только причёска, если может надеть на себя жёлтое, красное и зелёное одновременно. Надевая распашонки на широкое, смуглое тело, остававшееся скованным даже при поклонах, она походила на снежную бабу или добропорядочную русалку. На вопрос Андрея: «Зачем она ему такая», Жуков хмуро заметил: «Ты прав, мой друг. Семейная лодка не выдержит двух интеллигентов». Вспоминая казус ушедшего поэта, Малов мысленно усмехнулся и, пожимая руку художнику, поинтересовался:
– Алексей Алексеевич, как Вам выставка?
– Столько талантливых людей, – вздохнул Бобров, – а страна – дура.
– А сколько она миру гениев дала? – попробовал возразить Андрей.
– Да ничего она не дала, – скривившись, отмахнулся Бобров, – они вопреки ей взошли. У нас гения замордовать – пряниками не корми. А талант либо запретят, либо под пулю подведут
– При таком взгляде, зачем жить в России? – невольно поинтересовался Малов. – Ехал бы в Гандурас пальмы окучивать.
– Правильный вопрос, – не смутившись кивнул Алексей, – уехать, Андрей, то же самое, что сдаться, а я – русский. Победа мне может и не светит, но и бегством мараться не хочется. Колбасным эмигрантом прослыть не хочу. Без меня хватает идиотов, желающих намертво прибить свою мошёнку гвоздями к Елисейским полям.
В тоне, с которым Бобров произнёс эти слова, не было ни пафоса, ни горечи. Алексей, как бы утешил Малова, оправдался перед ним, что приходится говорить такое о Родине.
Он смешно пожевал губами и, заложив руки за спину, усмехнулся:
– Вот и я вопреки всякой логике пробиваюсь. Ты, Андрей, верно думаешь, Бобров богомаз, червь могильный. Одну выгоду во всём ищет. А я, пойми, живой человек и жить хочу по-человечески. И как всякий нормальный какое-то тщеславие имею, и память после себя оставить хочу. Пусть не так талантлив, не всем же леонардами быть. Свой потолок знаю.
Малов уловил на себе его взгляд.
– Можешь поздравить, – похвалился он, – на днях в каком-то смысле, подарил соседнему городу мемориал. Конечно не Вутетич, но ничего, получилось.
Подобные деяния Андрей относил к таинственным явлениям, исходящим из глубин загадочной русской души, где среди всей мерзости, пакости и тьмы вдруг что-то начинало непредсказуемо дыбиться, играть и сверкать, неповторимо завораживая и стесняя дух. Открытие мемориала в соседнем городе совпало с набирающей обороты предвыборной кампании губернатора Янтарного края.
Уж чего-чего, а скучать своим «подданным», шедший на второй срок Горбунков не давал.
В своём штабе, он имел весьма изобретательных политтехнологов. Во-первых, вдоль всех дорог области были отысканы большие валуны и выкрашены в цвета российского флага, отчего те смотрелись весёленьким патриотическим пятном на фоне раскисшего балтийского пейзажа. Их даже прозвали «губернаторскими яйцами». Во-вторых, на глухом заборе стадиона «Балтика» на пересечении ДД и Гостиной была в одну ночь нарисована сатирическая фреска под заголовком «Медведь пашет, собаки лают», надолго пережившая взлёт его политической звезды. Фреска вызывала в памяти подробности политического противостояния. Исполненная в лубочном стиле, она изображала трудолюбивого медведя, возделывающего поле безо всякой лошади, своею тягловой силой. А возле его сохи четыре маленькие собачонки не столько лаяли, сколько валялись от смеха, держась за животики. Уже одно это художественное несообразие заставляло пристальней взглянуть на рисунок. Под таким взглядом обнаруживалось физиогномическое сходство между медведем и губернатором. А кто помнил политические контексты, с ходу определял, что под собачками подразумевались Устюгов, Гинзбург и другие персонажи оппозиции областной думы. Определив действующих лиц, мысль следуя дальше натыкалась на сюжетную новацию: в русских сказках медведь не пашет! Было несколько сюжетов, в которых медведь с крестьянином занимались сельским хозяйством, но в них косолапый неизменно оказывался в дураках. Хитрый крестьянин то подсовывал ему некондиционные вершки (от свёклы), то корешки (от пшеницы) … Ну и тот факт, что собачки не просто лаяли, а откровенно смеялись над туповатым медведем, не прибавляло тому зрительских симпатий. В общем, хотели оппозиции в бровь, а получили себе в глаз... Влияние политических фигур на городские ландшафты ещё ждало своих пристальных исследователей. Но, прежде чем журналисты и политологи навострили свои перья, аборигены пережили искушение подарком. Стратегия Церетели – дарю городу свой труд неимоверный! – нашла в нём провинциальное продолжение. По словам Ольги, Андрей представлял три стелы, взметнувшиеся вверх на одной из городских площадей, ставшие предметом болтунов от политики. Слушая комментарии супруги, наблюдавшей за происходящим действом по телевидению, Малов насмеялся до коликов в животе. Губернатор Янтарного края, Горбунков, располневший мужик, разменявший шестой десяток, с заплывшими глазками и коротко стриженный, чем напоминал добродушного хряка объевшегося желудей под дубом власти, прилюдно обласкал Боброва, по-свойски обняв волосатой рукой. Дальше шли сакраментальные фразы, что он уже отдал три миллиона на памятник Маринеско. А тут почти даром увековечены герои. Малов был наслышан о приключениях памятника подводнику. Это была весьма характерная история для эпохи Условных Единиц. С началом перестройки, инициативные люди долго добивались официального признания подвига Маринеско. Наконец ему посмертно присвоили звание Героя Советского Союза. А так как подводная лодка под его командованием произвела «атаку века» в районе Данцигской бухты, потопив суперлайнер «Вильгельм Густлов» (так формулировался подвиг в газетах), то инициативная группа стала ходатайствовать об установке памятника подводнику в Калининграде. Как-никак, это же рядом с Гданьском…
Скульптуру установили не в Балтийске, что было бы логично для моряка, а на берегу Нижнего озера, у Срединного моста. И здесь в очередной раз проявились мистические свойства, которыми, Маринеско очевидно, обладал при жизни. Памятнику вполне мог бы позавидовать сам Роден. Дело в том, что подводная лодка сократилась до стилизованной рубки, словно случайно уцелевшей после торпедной атаки противника. Невзирая на трагичность ситуации, оторвавшись от перископа, в ней на неком подобии пенька сидит подводник и, улыбаясь смотрит на прохожих, идущих по Срединному мосту. Что он там весёлого в перископ увидел? – не понимают азиаты... А тут Алексей Алексеевич, как всем стало очевидно, почти «за бесплатно» сделал целый мемориальный комплекс, олицетворяющий три последние войны. За что, по крайней мере со слов губернатора, был достоин ордена. В тот же день Боброву была вручена медаль, наподобие которой царь Пётр в назидание награждал горьких пьяниц. Победу в Северной войне при дворе государя отмечали несколько месяцев. Новая столица, – писали современники, – напоминала поле боя. После чего, император, осознав последствия своих затей, провёл в России первую антиалкогольную компанию. Причём к делу подошёл со свойственным ему креативом. В 1714 году учредил медаль «За пьянство», весившую около восьми килограммов. Награждённый, физически не мог её снять, и пребывал с медалью и дома, и на работе до особого распоряжения.
Снимок Боброва с медалью, гнущей выю художника, обошёл страницы местной прессы. В современном исполнении место слов «за пьянство» на большом куске жёлтого металла округлой формы чьей-то дрожащей рукой было выгравировано «Почётному гражданину города». Всё выглядело очень мило и достойно. Но, очевидно, Алексей на достигнутом решил не останавливаться.
– У меня, Андрей, родилась идея, – поведал Бобров, – создать стелу завершающую мемориал. Девиз формальный – «люди помните, будьте бдительны». Изюминка будет в самой композиции. Пойдём, – потянул он его, – покажу твоей Ольге эскизы. Хочу знать мнение.
– Форма выражения мне не совсем понятна, – выслушав комментарии жены, сказал Андрей. Был ли это неоклассицизм или неореализм? Он затруднялся назвать выбранный художником стиль. Изображённое, мысленно представленное им, не совпадало с его эстетическими воззрениями.
– Тогда ты не понял и содержания, – поджал губы Бобров, видимо ожидавший другой оценки для своего творения.
– Я в этом деле не копенгаген, – шутливо заметил Малов, – поясни.
Бобров приободрился:
– Здесь я решил выразить содержание не через форму. Она здесь лишь приманка, ворота и путь к содержанию. Возымеет действие, откроется скрытый задний план.
– Тогда флаг в руки, – глубокомысленно помолчав, не стал спорить Андрей, приняв доводы Боброва и соглашаясь, что творение приятеля имеет право на жизнь.
– Я тоже думаю, пора барабан на шею и палочки в руки, – облегчённо рассмеялся тот, – не буду загадывать, получится, возведём к Дню города. Вот такие вкратце мои планы, – удовлетворённо подытожил Бобров.
Глава 19
Деревья в старом городском парке роняли листья. Осень в этом году обошлась без бабьего лета. Почти весь сентябрь был пасмурным и дождливым. Последние ночи прихватывало, и поутру на крышах и траве появлялся тонкий налёт изморози. И всё же листва устилавшая парк, лежавший в рукотворной низине, пока хранила сочную желтизну осеннего наряда. Малов любил в такую пору забредать в него. Он неспешно бродил по тропинкам или останавливался на мостике, переброшенном через ручей. Облокотившись о перила и слушая неумолкаемую песню воды, уходил в себя. Из практики Андрей вывел, утверждение теоретика анархизма Кропоткина, что высшим законом является развитие человека от менее счастливого существования к более счастливому, не верно. Несчастье являлось основным побудителем к каждому поступательному движению. Благосостояние, удовлетворённость приостанавливало всякое развитие. Со своим виденьем и подходом он понимал, в физическом мире и в духовном – это смерть, начало распада. Поэтому был склонен в своей жизни заменить счастье на духовное равновесие. Простыми словами, ему хотелось жить, а не существовать. К тому же, подмывало выпустить сборник своих лирических стихов, незаметно собранных Ольгой. Как шутливо заметил поэт, творческому человеку надо мало. Значительно больше нужно его жене. Ольга тайком записывала искромётные строки Малова и складывала записи в папочку. Когда объём последней перестал вмещать новые поэтические изыски, она поставила Андрея перед фактом. Он был приятно удивлён.
Смешно конечно, но ему с того момента, как начал серьёзно заниматься литературой, хотелось чувствовать рядом с собой настоящую писательскую жену. Поэтому не раз думал о роли женщин в судьбе творческих людей. Помнилось из школьного курса сочинение на тему «Женские образы в творчестве Толстого», где утверждалось, что Лев Николаевич в этом великий знаток и художник. По мнению Андрея, это могло стать правдой, если бы писатель был женщиной. Признай сейчас это за графом, он скорее бы уподобился отцу Сергию и отрубил бы себе палец. За величием ему виделась Софья Андреевна, до двенадцати раз правящая толстовские черновики, где в громоздких предложениях порой встречалось по четыре «что». Как ласково гладя пригорюнившегося над сюжетом графа по маковке, она, незримо внося психологическую мощь, раздумчиво приговаривает: «Лёвушка, Аннушка так бы на рельсы не легла».
Андрей бы мог назвать дюжину поэтов и писателей, внимание к которым, как справедливо заметил английский кинорежиссёр Гринуэй, вращалось вокруг двух вещей – Эроса и Тонатоса – любви и смерти. Но во всём этом лишь объединение мужского и женского начала придавало их творчеству вселенскую гармонию. К его занятиям прозой Ольга относилась с терпеливой брезгливостью, как к неопасной, но неприятной болезни. Вроде псориаза. Заставая Андрея за работой, она некоторое время иронически смотрела, как он сочиняет. Ей было скучно выслушивать его разглагольствования о смутных творческих замыслах. Редко встретишь родных и близких, которые прониклись бы тем незримым пламенем, что сжигает тебя самого. Наоборот, вовсе даже наоборот. Родные и близкие зачастую ворчливо выказывают недоумение и неудовольствие.
Однажды, выслушав его, Ольга усмехнулась:
– Занялся бы делом, – снисходительно сказала она и вздохнула, – давно стихов не писал. У тебя же поэтический дар, вот и развивай его. А в прозе, голубь мой, ты всего лишь один из строгальщиков макулатуры. Иной раз, глядя на тебя, дивлюсь, неужто у человечества на все книги и времени, и ума хватает? Мозгов столько нет, сколь книг. Ничего, – убеждённо посулила супруга, – скоро писать, читать и производить книги будут одни компьютеры. А людям достанется вывозить продукцию на склады и свалки. Не маялся бы ты...
По её практичному разумению Андрей быстрее бы состоялся, как поэт. На звонки творческих приятелей Ольга ещё скрипя сердцем отвечала, но чтобы сесть за клавиатуру или проверить текст, стоило дорогого. И не потому, что Малов был литературным ничтожеством, будь он даже Толстым с семью пядями из-за лысины во лбу, она вела б себя точно также. Хотя и пытался, как предлагали древние китайцы, строить семейную жизнь по феншую, Андрей решил не донимать её просьбами. «Феншуй не феншуй, – подумал он, – всё равно получаешь не то, что хочешь». Посыл шёл не от мстительности, а от неизжитого чувства и мучительного желания понять что-то вечно ускользавшее в главной сути отношений, не умещавшихся в определение роман. Им больше подходило понятие – жизнь с рядом незначительных столкновений между возвышенным и реальным, между идеей и бытом и неизбежно следовавшего за этим конфликта. Нельзя с уверенностью сказать, кто в этом противостоянии был из двоих прав. У каждого в жизни существовала своя правда.
На деле вникнуть в идеи мужа, разделить его переживания, Ольге попросту было некогда. Слишком много обязанностей было на неё возложено. Хаос бесчисленных забот, перебивающих одна другую, часто приводило Ольгу в ошалелое состояние и она теряла равновесие. Во всякую минуту озабочивали болящие и учащиеся дети, гигиеническое состояние семейного гнезда и работа. Всё это непременно касалось её. Не было духовного единения при тех проблемах, уйти от которых было невозможно и некогда. Ольга была идеальной женой в языческом смысле – верности, семейности, самоотверженности, любви семейной, языческой. Но для него это многое было недостаточным. Чего мужчина не находит дома, он ищет на стороне. Духовность и греховность в человеке намешана и переплетена, и это противоборства начал определяет самое интересное в нём. Грех сладок, а человек падок. Малов не был исключением.
И началось, как однажды шутливо выразился Ларион Земский, «хождение по музам». Кто-то справедливо заметил: «Женщина только рождает стихотворение, а поэт крестит его духовно». Малову встречались отзывы современников о Наталье Гончаровой, как о Ксантипе. Супруга древнегреческого философа Сократа, Ксантипа, прославилась дурным нравом. Пожалуй, не существует женщины, которую потомки так бы обвиняли в том, что она была плохой женой и едва ли не погубила своего гениального супруга. А между тем, она, возможно, всю жизнь преданно служила и прожила не так, как ей самой бы хотелось. А так, как муж считал правильным. Ведь угодить брюзжащему философу было не просто сложно, а невозможно. То же самое можно было отнести Гончаровой. Но какой бы она не была «близорукой и холодной красавицей», – думал Андрей, – поэт пренебрёг советами современников. Он выбрал свою музу сам.
«А «Сказка о рыбаке и рыбке»? Это о ком? – Неожиданно блеснуло в дебрях его раздумий. – О бедном старике и о сумасбродной старухе?.. Как бы не так! «Ну что мне с проклятой бабой делать!». Это чей «крик души»? Это Пушкина вопль! Много чего захотелось Натали! Блестящий гвардеец, – подумал Андрей о Дантесе, – красавец, богач, француз, сын дипломата. И мораль сей басни? Старуха – у «разбитого корыта». Много хочешь – мало получишь! – подытожил он. Рассматривать сказку под таким углом зрения, Андрею никогда не приходило в голову. Неожиданные выводы несколько не согласовывались с оправдывающей Гончарову статьёй Ободовской и Дементьева, но зато очень гармонично вписывались в концепцию дней по Лариону: «Ни в чём предосудительном, кроме частой смены муз, замечен не был». Отношение Андрея к женщинам, как и у других поэтов, являлось индикатором литературной романтичности. Так для Пушкина женщины служили прежде всего источником захватывающих лирических переживаний. А относиться к ним, как к существам, требующим заботы и ответственности, «наше всё», кажется, не был склонен. Сходным образом, он и в поэзии своей беспрестанно преображал будничное в прекрасное. И чаще всего довольствовался этим. Хрестоматийный пример Белинского: «скучное мощение улиц у Пушкина звенит и сверкает» – «Но уж дробит каменья молот и скоро звонкой мостовой, покроется спасённый город, как будто кованой бронёй». Но призывов мостить улицы у него днём с огнём не найдёшь. И в собственной жизни, как ни старалось «Солнце нашей поэзии»" обрести счастье на проторённых путях, как ни называл свою мадонну в письмах – жёнкой и хват-бабой, но так и не смог слиться со своим не совсем шуточным идеалом. – «Мой идеал теперь – хозяйка. Мои желания – покой. Да щей горшок, да х.. большой». Достижение идеала приводит к тому, что он перестаёт быть идеалом. Обретая земную, материальную форму, он становится чем-то иным. Замысел очень существенно отличается от воплощения. Фолкнер признавался, что каждый из его семнадцати романов – это сокрушительное поражение. Любви можно достичь, но её нельзя удержать. Любовь это очищение страстей, катарсис. Это счастливое, но всё-таки наивысшее напряжение всех человеческих сил. А человек не может пребывать всё время в напряжении, а романтизировать обыденность невозможно. Нельзя, как бы ни хотелось, всё время ревновать к Копернику. Это бывает исключительно в литературе, но не в реальной жизни. Одновременно счастье губительно, потому что отсекает от человека трагическую сторону бытия. Счастливые просто не наблюдают часов, они вообще ничего не наблюдают. Все романтические увлечения Андрея были бурными и фееричными. И ни одно не продлилось долго. Причины разрывов всегда оказывались разными, но основная крылась в том, что Андрей терял запал. Человек, ищущий идеал, обречён на разочарование при общении с людьми.
Его творчество было настолько многопланово, что в нём не смогла разобраться ни одна муза. Кто-то уходил от него, уставая и не видя перспективы. С кем-то Андрей прерывал отношения сам, понимая, что его просто цинично используют в страсти нежной. С некоторыми его связь рвалась и восстанавливалась снова. Было бессмысленно критиковать женщину за то, что она женщина. Бессмысленно было ненавидеть её за то, что она не соответствовала его идеалу. Предназначение женщины – украшать. Но он не искал любви, ему нужны были влюблённые соратницы, которые дарили яркие, будоражащие душу чувства, приносящие вдохновение, позволяющие испытать всплеск эмоций, которые потом он отдавал поэзии. Несмотря на романтические приключения, а возможно по этой причине, Малов серьёзно относился к сохранению семьи. И не потому, что левак укреплял брак, а потому что считал, только бледнолицый из анекдота может дважды наступить на одни и те же грабли.
Китайцы, которым мы обязаны вечному танцу ян и инь, считают людей парами. Лишь соединившись, мужчина и женщина образуют человека. Одинокие особи, как дроби служат арифметике, но не жизни.
С возрастом Андрей начал ценить лишь те перемены, которые не меняли сальдо. «Если жизнь – игра, – думал он, – всё сводится, чтобы угадать золотой миг слияния, делающий людей неразличимыми с внешним хаосом. По его пониманию, все медовые месяцы неизменно впадали в быт, о рифы которого, как справедливо заметил классик, разбилась не одна семейная лодка. На самом деле причина крылась в другом, Андрей слишком ценил свою независимость, чтобы прочно к кому либо привязаться. По натуре он был одиночкой, совершенно самодостаточным человеком. К тому же, не особенно нуждавшемся в бытовом комфорте. Многие браки, – считал Андрей, – распадаются из-за отсутствия у супругов личной свободы. Играет роль фактор, что человек, легче переносит серьёзные расхождения во взглядах, чем непрестанные, повседневные стычки по мелочам. Ему было свойственно кидаться из крайности в крайность и от женщины, связавшей с ним свою судьбу, требовалась огромная не только любовь, но ещё и ум, выдержка, чтобы не превратиться в психопатку в коих пишущий брат склонен обращать своих возлюбленных. Лучшее, придерживался он – враг хорошему. Поэтому из двух зол меньшим и табу оставалась Ольга. Женщиной она была особенной, хотя, казалось ему, не всегда понимающей и спокойной. Не существовало в городке пары, чьи отношения так бы негласно обсуждались. Ни о ком не ходило столько слухов и не рождалось столько домыслов, как о них двоих. Самые потаённые интимные подробности отношений между ними, подвергались пристальному рассмотрению. По жизни он следовал старой французской присказке «Нижнее бельё следует иметь, но не следует показывать». Вот только куда девать доброхотов, перемывающих косточки её терпению? Ольга была выше всего этого и при всяком случае вспоминала Раневскую: «Всё, что говорят за моей спиной, слышит лишь моя задница». Возможно думала, кто захочет всерьёз связаться с незрячим. Хоть и мужик вроде ничего, а всё равно чемодан без ручки – нести неудобно, а выбросить жалко. В то же время не желала, подобно Ксантипе, прослыть недобрым гением и плохой помощницей. Женской чуйкой Ольга понимала, не мог Андрей существовать без головокружительного полёта в омут ярких, будоражащих сердце и душу, чувств. И даже когда в душе у него поселялась тоска, и сердце от боли рвалось на части, не должен был в нём погаснуть Божественный огонь. Такова уж его суть. Только из этого огня рождались настоящие стихи, которые она собирала в папку. В стихотворном многообразии воображение Малова рисовало женские силуэты, имеющие свои характеры. В его поэтических строках присутствовала влюблённость в единственную героиню, которая олицетворяла вечно ускользающую красоту. Прочитав их, можно было присоединиться к сказавшему, «не верь, не верь поэту дева...». Ибо это были строки не об одной женщине. В её сути были сокрыты и Джульетта, и принцесса грёз, и Афелия, и Орлеанская дева, и Маргарита. Покорить сердце такой женщины, как виделось, было трудно, почти невозможно. Но если это удавалось, можно было считать, что автор завоевал любовь всех лучших женщин мира сразу. Верно, настоящая жизнь поэтов и есть этот вечный трепет к своим избранницам, живущим рядом.
Француз Мериме с поразительной точностью заметил: «Русский язык – язык, созданный для поэзии, он необычайно богат и примечателен главным образом тонкостью оттенков». Именно эта особенность русского языка заводила Малова дальше, чем он предполагал, начиная писать какую-то вещь. В своей работе со словом, он придерживался линии, идущей от стихов поэтов «Серебряного века», чьё творчество было отмечено трагизмом, искренностью и художественной целостностью.
Как подлинный поэт, Андрей не бежал от влияния преемственности, но зачастую лелеял её и всячески подчёркивал. «Боязнь влияния, боязнь зависимости, – соглашался он с нобелеатом Бродским, – это боязнь и болезнь дикаря, но не культуры, которая вся – преемственность, вся – эхо».
Большие поэты, стоящие за спиной Андрея, были подобны не мрачным призракам, а одобряющим родителям. «Я сего лишь ученик великих, – порой думал Малов, – наполненный послушанием и почтением к тем людям, которых люблю, которыми восхищаюсь, которые много значат в моей жизни. И если, «в освинцованных рамах бессонниц плетя витражи», мне хоть одной строкой удаётся прикоснуться к тончайшим струнам человеческой души, увести её, радостно-покорную, в созданное моими образно-поэтическими строками волшебное пространство, где переплетаются чувства и мысли, полно плодного пережитого и плодоносного, отнюдь не отгоревшего «на просвет от зари», – это и является настоящей радостью для меня».
Полное понимание и самодостаточную дуальность Малов попробовал образовать с Бочаровой. Пришедшей на массаж Светлане, под настроение он во время сеанса посетовал на жену, не всегда понимающую его творческую натуру. Встретив сочувствие, дал ей почитать свой исторический роман о Пилате. Прочитав, женщина, казалось, испытала восторг. С театральной правдивостью сказала, что роман гениален настолько, что время его придёт не скоро, и лишь она, как никто, понимает это. Вздохнув, сочувственно заключила, что с такой женщиной тяжело жить, ибо любое непонимание – страшный вампирический отъём жизненной энергии. Последние слова соратницы он пропустил мимо ушей. Хотел иметь пассию, а не головную боль. Незаметно между ними возникла и упрочилась незримая нить, которая связывает человека с тем, кто жалея и веря, жадно приемлет лучшее в нём.
Светлана не была ему неприятна. Она не навязывалась, ей от него было ничего не нужно, ибо ни на что не рассчитывала. В итоге, происходящее ни к чему не обязывало. И поэтому было легко и рождало лишь лёгкую и тёплую, как ветерок, благодарность.
Жизнь его несказанно уплотнилась. Творческому процессу была нужна тишина, молчание, уединение. Всё это Андрей находил в утренние часы, приходя в массажный кабинет раньше, чем начинали появляться посетители. Пустота, шуньята, покой, нирвана – эта в буддийской метафизике гавань всех человеческих устремлений. Гавань блаженства. Оттого все творцы выше всех наслаждений жизни ценят наслаждение творчеством. Но им мало одной такой гавани. Они мятежны, ищут покой в буре. Почему?! Потому что нирвана-безветрие предполагает свою вторую грань – бурю. Без неё человек слабеет. Яснее всех это понимал и выразил Пушкин: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Старые, как мир вопросы, всегда возникающие перед авторами, не давая Малову покоя, требовали новых ответов. Ему помнилось, Мандельштам писал по стихотворению в месяц. Для профессионального поэта это мало. Гандлевский по два – три стихотворения в год. Так совсем не принято. Обычно был поток, из которого редактор или время что-то оставляли. Составлять избранное из таких стихов было тяжёлым и неблагодарным занятием. Тут, казалось, всё было избранным. В это утро Андрей нашёл решение. Быть может, не самое верное, единственное, но всё же решение. Десятки отдельных стихотворений начали выстраиваться в его сознании в определённом порядке.
– Книга, – решил он, – должна быть не случайным сборником разнородных стихотворений, а именно книгой, замкнутым целым, объединённым одной мыслью. Она должна раскрывать своё содержание последовательно от первой страницы к последней. Малов начал понимать, что стихотворение, выхваченное из общей связи, теряло столько же, как отдельная страница из связного рассуждения. Поэтому и разделы книги стихов, как главы, поясняющие одна другую, нельзя было переставлять произвольно. Некоторое время Андрей размышлял о названии сборника, которое должно выполнять функцию скрытой пружины действия. В какой-то момент пришла спасительная мысль: «Для Пушкина, – подумалось ему, – вообще характерно было давать название вещи как бы по касательной. «Медный всадник» не про «Медного всадника», «Золотой петушок» не про петушка, они лишь символы. И капитанская дочка – лишь символ чистоты и чести. А название «Дубровский», – хмыкнув, вспомнил он, –было дано при публикации Жуковским...
От размышлений его отвлёк осторожный стук в дверь.
«Кого там принесла нелёгкая? – Поднимаясь со стула, подумал Андрей.
За дверью стояла Бочарова.
Глава 20
Светлана, считавшая, что несёт крест фамфаталь – роковой женщины – всегда отдавалась романтическим увлечениям безрассудно и до самозабвения. Даже, играя влюблённых героинь на сцене местного театра, в душе она переживала бурю страстей, о которой её партнёры даже не подозревали. Любовь для неё была ценна сама по себе. И женщина лелеяла её и хранила в душе, как величайшее сокровище. Она никогда не выбирала мужчину умом, всегда старалась слушать сердце. Может, в этом стремилась к противоречию, к столкновению, к душевной муке. Это ей необходимо было для творчества. В тоже время Светлана всегда мечтала о любви вечной и преданной, о которой пишут в романах. Реальная жизнь не была снисходительна к женщине. Порой била очень больно. В такие моменты, она до одури желала опереться на сильное мужское плечо. Очень хотелось, чтобы кто-то помог, защитил, решил все проблемы. К сожалению, со всеми суетными напастями Светлане приходилось справляться самой. Женщины всегда романтичней мужчин, они мыслят иными категориями и совершенно иначе. Убедительный по оптимизму ответ давно дал Ницше: «Одни и те же аффекты у мужчин и женщин различны в темпе. Поэтому они не перестают не понимать друг друга». Может быть, к счастью, что не перестают... Не становятся и не станут ближе «берег очарованный» и «очарованная даль». Касаемо проявления чувств, по её мнению, почти всех представителей сильной половины с уверенностью можно было назвать Олухами Царя небесного. Это только в романах возлюбленный с полуслова, с полу-взгляда понимал свою даму сердца и поступал так, как она желала и от него ждала. Жизнь не книжный роман, в ней так не бывает, хотя некоторые олухи оказывались ещё и не очень порядочными. Несмотря на множество нанесённых обид и разочарований, женщина до зрелых лет сохранила идеалистическое представление о любви. Умом понимая гнусную мужскую психологию, в душе она продолжала надеяться и ждать от них чего-то особенного, возвышенного, влюбляясь так же пылко, как в юности. Да и жизнь научила относиться к любовным разочарованиям спокойно и даже иронично. Сейчас для Светланы, стоявшей на пороге массажного кабинета, всё человечество делилось на две половины: Андрея и всего остального. После её поездки в Москву, где женщина официально зарегистрировала журнал, они ещё не виделись. – Можно войти? – чуть помедлив, спросила она, и Малов почувствовал её озабоченный взгляд, оглядывающий массажный кабинет, словно проверяющий всё ли на месте. Удовлетворившись, Светлана облегчённо вздохнула. – Я к тебе на минутку, – пояснила она, – надо посоветоваться. Теперь глаза её смотрели не так ищуще и остро. – Проходи и присаживайся, – предложил он и улыбнулся, – в ногах правды нет. А я пока чайник поставлю. Тот оказался пустым, и Малов пошёл за водой. Оставшись одна, Бочарова подсела к столу. Ожидая Андрея, женщина бессознательно принялась снимать и вновь порывисто одевать обручальное кольцо. В этом жесте виделась деятельная, талантливая натура, привыкшая поневоле не доверять людям не столь умелым и одарённым. В нём сквозили нетерпеливая досада и презрение. Не то презрение, что возникает от надменности или недостатка душевной теплоты, но чувство женщины способной подчас сказать резковато: «Да, да знаю. Всё понятно, не морочите мне голову пустяками. Ближе к делу». И сейчас, когда Светлана сидела за столом, неуловимо-быстрые, отрывистые мысли скользили по поверхности её сознания, словно блики света по водной глади. Когда Андрей вернулся, она одела кольцо на палец и больше его не снимала. Включив чайник в сеть, он подсел к ней и, найдя одну из ладоней женщины, накрыл своей. Хотя и был в курсе всего происходящего в редакции, стойко переносящей невзгоды, улыбнувшись, поинтересовался: – Вновь что-нибудь с журналом? Под его ладонью Светлана легонько пошевелила пальцами, словно говоря – не угадал. Помедлив, она стала рассказывать о своей поездке. Весьма красочно и ярко Бочарова описала церемонию, которая сопровождала присуждение журналу почётного статуса и всех, кто при этом присутствовал. Потом рассказала о Москве и о людях, с которыми встречалась в столице. Действительно, от номера к номеру материал в журнале улучшался, за что редакцию последнее время поощряли. За лучшие опубликованные статьи «Наш город» стал лауреатом всероссийского конкурса. За заслуги перед прессой, получили нагрудный знак «Четвёртая власть». В конкурсе журналистов «Янтарная свеча», проходившем в областном центре, журнал в номинации «Печатное издание года» был удостоен диплома. – Тогда признавайся, что за горе приключилось? – пошутил Малов. – Как в анекдоте, – усмехнулась Светлана, – может у вас какое горе? Горе, решила вернуться к переводам. Хочу в следующем номере журнала разместить несколько стихотворений местных немецких поэтесс в моей обработке. – Действительно горе, – тоном на грани шутки и серьёзности, в которой допускал возможность и того и другого, ухмыльнувшись, сказал Андрей. – Решила, размещай. Я-то здесь при чём? – Хочу знать твоё мнение, – многозначительно сказала она. «Собственное мнение, – вспомнилась Малову где-то вычитанная сентенция, – никогда не может быть таким авторитетным, как чужое. Бочарова развязала принесённую с собой папку. Ни немецкого, ни какого другого из европейских языков она не знала. «По подстрочнику, – подумал Андрей, – можно переводить даже с суахили. Не понять, так хоть потрындеть, а в переводах кто ж не специалист». Делалось это, по его мнению, элементарно. В подстрочнике значилось одно, а задача поэта состояла в следовании не букве, а духу оригинала. Закипел поставленный Андреем чайник. – Как там звали парнишку, переведшего сонеты Шекспира? – вставая, пошутил он. – Не пивал он наших чаёв. – Не пивал, – подтвердила Светлана и ухмыльнулась, – зато кому-то в тех пределах платье воском испортил. Из выдвижного ящика стола Андрей достал большую кружку и, сыпанув в неё ложку чая, залил его кипятком. Пока заваривался чай, Светлана прочитала Малову подстрочники и свои обработки. – Вот пишу и не знаю, – закончив читать, сказала она, – ведь чтобы писать искренне – надо знать, как это делать. Иначе никто тебе не поверит, что у тебя искренность. – Для здешнего интеллектуального уровня, – пошутил он, – сии вирши будут посильней, чем Фауст Гёте. Говорят, что поэт, работающий с подстрочником, всегда соперник автора, – разливая по чашкам чай, посерьёзнел Малов. Сейчас он производил впечатление тонкого и глубокого знатока, чьи основательные и всесторонние знания зашли куда дальше избитых литературных истин. – Из какого бы сора переводное стихотворение не росло, – продолжил Андрей, – вначале всё равно должно стоять слово подлинника. «Переводя, смотрите не только в бумагу, но и в окно», – справедливо наставлял переводчиков Маршак, предостерегая их от мёртвой академической книжности. Однако, из этого не следует, – усмехнулся он, – что глядя в окно можно забыть про бумагу. Кем ты чувствовала себя, – поинтересовался Андрей, – работая над стихами Фриды Юнг и Агнес Мигель: союзницей, ученицей метресс или родственницей по перу? – Конечно же, не соперницей, во всяком случае, – рассмеялась Светлана. – Соперничество с ними абсолютно исключено благодаря их качествам, как поэтесс. Союзницей Агнес Мигель быть не хочу из-за её националистических убеждений. – Возможно, – заметил Малов, – после памятной августовской бомбардировки Кёнигсберга английской авиацией мировоззрение Агнес Мигель дало трещину. В этот день в своём дневнике немецкая поэтесса записала: «...Видеть было страшно, как Прегель тёк от горя почерневший, вдоль свай обугленных и вдоль твоих сокровищ, в складах горящих жертвенным огнём» ...Район около бывшей Герцегаллее, портовые склады на Хундегат, – пояснил он. – А вот ещё один из её отрывков, – вспомнил Андрей: «Остались живыми мы, лишь одни перед страшной чертой. Всех остальных поглотила чума. Мёртвый посёлок, пустые дома. Плотников нет, чтоб гробы сколотить. Нету детей, чтоб оплакали нас. Пастеру сами мы очи закрыли. Кроме Тебя, кто услышит наш глас? Глас вопиющий». Кто перевёл не помню, – вздохнул он, – но чувствуется близко к оригиналу. – Верно, – помолчав, заключила женщина, – поэтому я всего лишь их дальняя родственница по перу. А теперь хочу знать твоё мнение, – взяла она ближнюю к ней чашку. – Моё мнение может что-то изменить? – безмятежно спросил Андрей. – А, как ты сам думаешь? – вопросом на вопрос ответила Светлана. – Ну, тогда поехали, – решительно вздохнул он. – На слух мне показалось, что в некоторых стихах нарушены измерения, которые очень важно сохранить при переводах. Прежде всего, такие формальные аспекты, как ритм и метр. В конечном счёте, нельзя отделять содержание от формы. В процессе обработки их можно лишь на время обособить. В некотором смысле перевод, как выразился Бродский, – разгадывание кроссворда, с размером которого разобраться легче. Пятистопный ямб, он и в Африке пятистопный. Рифмы более занимательны в плане перевода. Содержание мне показалось неинтересным. – Я не могу расширить или расцветить, – попробовала возразить Бочарова, – это будет против правил. Самое основное, – доказывая, что не лаптем щи хлебает, продолжила она, – при обработке сохранить структуру оригинала, если он обладает определённым размером и зарифмован. Я же должна попытаться передать их, пусть это будет выглядеть даже шероховато. В действительности, – заключила гостья, – никогда не удаётся воспроизвести произведение полностью. Поэтому приходится смиряться. – Не огорчайся, – выслушав женщину, по театральному протяжно долго вздохнул Малов. – Страшно вымолвить, но мне, глупому, кажется, что и Пастернак был далеко не такой хороший переводчик. – Угу, – соглашаясь, машинально обронила Бочарова. Вспомнив анекдот про «угу», Андрей улыбнулся, но пошлить не стал и продолжил, – слушаю сонеты – ни смака в них, ни сока, ни раблезианства, ни иронии, а ведь Шекспир, кроме всего прочего, был гениальностью незаурядной, не боявшийся ни «литературщины», ни «дурного вкуса». «Кто это сделал, лорды?» – вопрошает Макбет. Где эта не улучшаемая в контексте, адекватная фраза? Где «мою любовь, широкую, как море, вместить не могут жизни берега?». Глядя на него, Светлана на мгновение задумалась. Ещё древние заметили: «На свете есть много женщин, у которых за всю жизнь был только один мужчина, но не найдёте такую, которой обладали бы только двое». Стареющая женщина любила вспоминать своих мужчин и всё связанное, что было с ними. С замиранием сердца вспоминала многих из них. То время, когда она безропотно позволяла незатейливые ухаживания и домогательства. Сколько у неё было мужиков на пару встреч, а то и разовых? А вот разговоры и беседы не вспоминались. Да и были они в том положении ни к чему. Разве что самые необходимые слова. Помолчав, она вдруг обыденно, словно про погоду, спросила: – Как ты думаешь, почему в жизни не хватает счастья? – Потому что мы, – подумав, вздохнул он, – счастьем называем то, чего не хватает на всех. «Только с ним, – мысленно улыбнулась она, – я познала радость душевной близости». Будучи по натуре склонной к мистике, женщина решила, что Андрей послан ей свыше. Что он и есть божественный возлюбленный. Сейчас Светлана обожала каждое его слово, каждое движение. По-настоящему захотелось приключений, секретов, жгучих волнений, обманов, измен. Ей хотелось его съесть. От шалой мысли кровь, как показалось ей, с шумом отлила вниз. Андрей словно увидел и прочитал её мысли. – Когда ты склоняешь голову и улыбаешься, – проникновенно заметил он, – с тебя хорошо писать портрет грешницы. Специально для них Андрей составил так называемый пакт меж тьмой и светом. Согласно этой зауми оба должны быть избавлены от скандалов и ревности, по его мнению – главных врагов человечества. «Пока будет он, – подумала женщина, – я не позволю себе проявлять интерес к другим мужикам. Мне не нужны эти обещающие переглядывания, миг, когда мужчина переходит от ритуала сближения к делу. Андрей это делает по-другому, по-своему и всегда для неё это новые ощущения. Минутка, на которую она решила заглянуть к нему, растянулась, как резинка семейных трусов. Но ничто не убыстряет время, как любовные игры. – Не части, – с пониманием ситуации заметил он, когда она заспешила, – надоест... Светлана вычерпала его до донышка, но это вовсе не сопровождалось опустошением души. Партнёр с полным правом ощущал себя полноценным участником приятной обоим игры. Она не зависела от него ни в чём. Было от чего почувствовать себя настоящей фамфаталь. Но всем объятьям разомкнуться суждено. – Ты мне своей серёжкой весь живот расцарапала, – приходя в себя, сказал он. – Серьёзно? – машинально спросила она и вновь потянулась к нему. – Ага. – Ну, прости, очень уж вкусно было. Бедненький. – Она гибко извернулась, склонилась над ним и, едва уловимо прикасаясь, прошлась губами по царапинам. – Тебя супруга, когда вернёшься, осматривать не будет? – Да нет, – качнул он головой, – что-то не помню за ней такого. – Счастливчик... Перед уходом, Светлана стала приводить себя в порядок. – Люблю импровизацию, – подкрашивая губы, сказала она вслух и, подмигнув своему отражению в зеркале, подумала: «Во мне есть то, что он любит в женщинах: греховность улыбки и виновато-смущённый взгляд».
Читать дальше Александр Гахов. Мой город (главы 21-23)
|
Рецептов 49 
Статей 985 
