Глава 21
За окнами стоял поздний октябрь. Пронизывающий ветер, бросая в лицо водяную пыль, изменял пространственное ощущение и, унося звуки, подменял их тревожным шуршанием опавшей листвы и пожухлой травы. Хоть и поётся «у природы нет плохой погоды», Малов не любил осенние развёрстые хляби. Было трудно ориентироваться и определять своё местоположение.
Возвращаясь в такое время домой по притихшим улочкам, он словно брёл по звериным тропам. Останавливаясь передохнуть, Андрей слушал голоса засыпающих трав, мысленно летел вслед птицам, стремящимся от холодов и бескормицы на юг. Думал об их непростой жизни на чужбине и об удивительном умении находить дорогу назад.
«Возвращаться свойственно не только птицам, – мысленно подытожил он, – но и людям. Должна быть в жизни какая-то завершённость». По практичному разумению некоторых обывателей, человеку попавшему в дерьмо, следовало бы в такое время года разумно чувствовать под спиной диван и не булькать. Но занятие тяжёлой атлетикой – носить диван на спине в планы Андрея не входило. Душа просила романтики, задница – приключений, а ноги – движений. Ему хотелось выразить себя иначе, чем это определялось состоянием природы. Самопознание, в чём он был уверен, – сущность любой творческой личности. Почему рвутся в космос? – огибая лужу, иронично вопросил себя Андрей. – Что, дел на земле мало? Ухмыльнувшись, подвёл незримую черту, – дел всегда хватает, но иначе не преодолеть естество. Да и каждому своё: Кому-то покорять галактики, мне – мой сухомятный город.
Чёрные очки и отрешённая улыбка Будды, охраняя Малова от лишней информации и прямых контактов, позволяли ему в неспешной дороге брести в былом и думах. Размышления, направленные в прошлое, что роднило их с мыслями о будущем, были для него своеобразным уходом из настоящего. Разомкнуть одномерность времени способствовали книги.
Как-то копаясь в библиотечных залежах первички, Андрей обнаружил целый стеллаж запылённых, никем не востребованных старых магнитофонных бобин. Это были записи довольно редких изданий. Прокручивая их на допотопном магнитофоне, он прослушал курс лекций по истории античности и средневековья. Попадались анналы, хроники, хронографы, истории земель и войн. Он узнавал, как возникали и рушились империи. Как происходили землетрясения и падали звёзды, как исчезали и появлялись материки. Особо отмечал исполнение и толкование пророчеств, проявление и осуществление знамений. В таком преодолении времени ему виделось подтверждение неслучайности всего происходящего на земле. От глобального и горнего неспешные мысли возвращали его к земному и частному.
«В жизни люди подобны атомам, – думал Андрей. – Когда они сталкиваются друг с другом, в них нет собственной траектории, от того их поступки кажутся случайными». Траектория членов редколлегии «Нашего города» виделась ему причудливой, как у горошин, брошенных в горшок. Рано или поздно, угодив на дно, горошины, что являлось закономерным, обретали предвидимые покой и законченность. В теории хаоса такая неизбежная точка называется аттрактором или, по житейским меркам, судьбой.
По мнению Малова, придерживающегося Фрейда, судьба, прежде всего – анатомия. Остальное можно было отнести к производным. Взвалившая на себя в журнале ношу корректора, Галина Каштан, как-то в один из редакционных четвергов заметила, что судьба – имя одного из трёх слонов на которых покоится мир, созданный русской литературой. Дополняли триумвират душа и тоска.
– В таком обществе немудрено запить, – немедля отозвался на тираду филологини Земский, – но трудно соскучиться.
«Как бы с этими понятиями писатели не поступали, – позднее вывел Андрей, – итог у лиргероя получался неутешительным». Ему приходилось молить или требовать у высшей инстанции изменить правила арифметики. Это означало, что рано или поздно все чего-нибудь просили. Одни – чтоб пронесло, другие – чтоб обломилось. Чёрный юмор судьбы играл с человеком в кошки-мышки. То прижимал когтистой лапой, то, играясь, отпускал и давал побегать. Но в конце, иногда с сибаритствующим цинизмом обязательно делал цап-царап. Примером в редакционной суе был Генадий Заумный. Жил себе человек, по земле ходил, планы строил, а судьба разрубила узел не так, как замышлял. Собиравший, а порой и выдумывающий преданья старины глубокой, историк-краевед ушёл из жизни внезапно, да ещё и при загадочных обстоятельствах. В одной из своих мифологем, Заумный утверждал, пруссы верили, что в земле древней Надровии, где позднее крестоносцы возвели основание города замок, находятся ворота в подземные владения царя Патолса. Явно неспроста он это утверждал! Но в фарватере сопутствующих причин историки не всегда принципиальны. Поэтому чаще истина остаётся тайной. В жизни лишь искусство, всегда экспедиция за истиной, – отгоняя печальные воспоминания, подумал Малов. – Художник в этом деле, прочувствовав, поймёт больше, чем историк. В его памяти всплыла картина Сурикова «Меншиков в Берёзове».
Андрей помнил её со школьных лет. Тёмное, промозглое жилище, свечной огарок и чадящая лампадка. В центре полотна осунувшийся, задумчивый Меньщиков в окружении своих детей. В убогой избе доживал опальный вельможа свой век. В бедности, в бездействии художник раскрывал кистью трагедию недавнего Всемогущего правителя России. Вспоминая картину, Малов мысленно задала вопрос, словно подытожил, что же это было: «суета сует», мираж, гордыня непомерная, а может, полнота жизни? Нет. Просто незаурядная судьба явила князю свои решения, откуда он их не ожидал.
Почти так же обошлась она и с Алексеем Бобровым.
В один из дней тот заглянул к Малову в массажную. Они не встречались со Дня города, и художник созрел излить Андрею свои душевные переживания, связанные с праздником. По своей натуре, Бобров, которому «жгла» грудь медаль «Почётного гражданина», решил подаренный им мемориальный комплекс довести до логического завершения. Открытие стелы под названием «Люди будьте бдительны» он приурочил к Дню города. Андрей, присутствующий на торжестве, словно кусочками смальты – по описанию Ольги – сложил в голове мозаику ситуации. Когда белое полотно стекло к подножию, собравшейся толпе предстала циклопических размеров сооружение, содержащее множество милитаристских деталей. В воздухе повисла томительная тишина. Звезда и пошедшая зримыми трещинами свастика, венчавшие географическую карту Европы, олицетворяли политические режимы. По замыслу ваятеля, символы как бы говорили об их противостоянии. В целом, стела вызывала ощущение страха и боли и, казалось, любая мысль о войне становится омерзительной. Люди молчали. Может быть, они испытывали что-то похожее, но не могли описать свои ощущения. Торжественную речь, в которой Бобров хотел поведать о своём замысле, выйдя к микрофону, он начал издалека – с цитат Гебельса. Алексей хотел было сказать, что такое фашизм, но в самый неподходящий момент кто-то из присутствующих ветеранов, выкрикнул «Да знаем мы этого Гебельса! Кончай, с пацифизмом». В результате получилась преамбула из цитат фашистского министра пропаганды и ничего о художественном замысле. После него к трибуне вышел один из лидеров городских коммунистов.
– Товарищи! – наполняясь гневом справедливости, начал он, – что мы тут видим? Я уже не говорю о том, что истрачены бюджетные средства. Но что тут наворотил этот ублюдок, именующий себя художником. Разве это образ, олицетворяющий подвиг наших солдат, погибших за город? Что за издёвка над героями Великой Отечественной войны?! Нашей ноги больше не будет возле этого мемориала, – грозно вещал партийный трибун, – как можно было здесь изображать свастику? Наши дети никогда не положат цветы к этому монументу. Тут же был поставлен вопрос о сносе стелы. На экстренное совещание городской думы, где окончательно решалась её судьба, Боброва не пустили. Первым камнем преткновения, по выражению Алексея, стали, входящие в неё люди.
– Вроде бы и разговаривали на одном языке, – тяжеловесно рубил он злые фразы, – но в большинстве это суки.
Малов и без этой информации знал, что по итогам импровизированных выборов в местную думу, в основном, вошёл народец хлипкий, вёрткий и душонкой гнилой. При некоторых щекотливых обстоятельствах, связанных с коррупцией ставшего мэром Изюмова, ему цены не было, хотя шёл почти задаром.
– Старания и возню трёх-четырёх слуг народа, – шутливо сказал Малов, – можно вполне прировнять к работе одного сварщика.
– Зато по моральным и материальным издержкам– несопоставимо, – с пониманием ситуации, заметил художник. – Со сварщиком да и с любым мастером потолковать, поторговаться – душа оттаивает, – заключил он, – а с этими – муть, словесная шелуха, неискренность, постоянные трусливые подковырки и всё такое прочее. После встречи с ними, Андрей, – признался Бобров, – чувствую себя так, словно дерьма нахлебался. К тому же, – ухмыльнулся он, – мне кажется, в своём большинстве они с извращённой сексуальной ориентацией. Для него крепкого мужика, любителя женщин, эта тема была особенно неприятной, но никуда не денешься. Ситуация в городской думе для Алексея сложилась так, что у пидорасов, как в своё время говаривал незабвенный лысый генсек, была на руках вся козырная масть. В итоге стела подверглась общественной обструкции, а ваятель – остракизму. По мнению Малова, для художника это было подобно удару обухом по голове. Его сердце, по крайней мере, должно было остановиться или разорваться. Но Алексей нашёл в себе силы присутствовать в момент, когда, депутатское решение притворялось в жизнь.
Два мужика на десятиметровой высоте с молотами в руках, матерясь и ухая, с трудом врубались в монумент. А так как железобетонная свастика была сделана на совесть, они, словно проводили некий штурм Рейхстага спустя более пяти десятков лет. Бобров знал конструкцию и, внося вклад в победу над фашистской Германией, даже посоветовал рабочим, куда лучше ударить. О скандальной стеле упомянула пресса и телевидение.
– Тёмный народ, – прокомментировал выпады в свой адрес Алексей, – хлеба и зрелищ алчет плебс рыгающий, посылающий на крест своих пророков. Мы полагали, Андрей, – сетовал он, – что наше искусство, наш подвиг не нужны Советской власти. Но они не нужны никому. Искусство бессильно против жизни, в которой мы оставлены Господом навсегда.
Западный художник после такого фиаско вероятнее всего сломался бы. Стал нюхать кокаин, переехал на работу в другой город или уехал тюльпаны собирать в Голландию. Но Боброва, втянувшегося в процесс выживания, пережившего лихие девяностые сбить с ног было не так просто.
На тропинке спускающейся к ручью, делящему парк пополам, от воспоминаний Малова отвлекли знакомые голоса. По характерным ноткам, звучащим в речи мужчины, узнал Ивана Романовича, с которым свёл его случай. Было это вначале октября. Утром, когда Андрей поднялся к себе, его внимание привлекли шаркающие шаги. Кто-то топтался у закрытых дверей общества.
– Вы ко мне? – поинтересовался он.
– Я к Кириллу Павловичу, – отозвался незнакомый, по голосу, пожилой мужчина. Председателя еще не было, и Андрей пригласил его к себе. В разговоре всплыло, что они земляки. Ивану Романовичу, как звали старика, по некоторым своим понятиям, Малов дал бы от силы лет семьдесят. Каково было его удивление, когда гость сказал, что ему через год будет девяносто. О своей жизни, Иван Романович рассказывал охотно. Оказалось, что войну он начал под Брестом. Днепр форсировал в ту и другую сторону. Был под Сталинградом и на Курской Дуге. Всю войну прошёл сапёром и закончил её в Кенигсберге в чине майора.
– Хочу к какой-нибудь бабульке прибиться, – с житейской рассудительностью говорил старик, – а то одному тоскливо.
Из разговора Андрей узнал, что три года назад он схоронил жену. Жил Иван Романович с сыном и невесткой, но, видимо, что-то в их совместной жизни ему не нравилось.
– Дай, думаю в первичку схожу, – продолжил свою житейскую сагу старик, – может, Кирилл Павлович ещё раз поможет.
– Если это в его силах, что он не самаритянин? – поддержал его Андрей.
– Как-то неудобно, – грустно улыбаясь, помялся старик. – Он меня уже с двумя одуванчиками знакомил, – вздохнув, пояснил, – к одной заглянул – пьёт больше меня . С другой месяц прожил, да на беду сын у нее из заключения вернулся. Тюрьма ведь никого не исправляет. Пьет, её гоняет и мне пару раз досталось. А на кой мне эта карусель? Может быть, – раздумчиво заключил он, – с третьей повезёт...
Пришел председатель, и они перебрались в его кабинет. Переговорить им не дали, начали подходить посетители. Среди них была Людмила, жившая неподалёку от Малова. Это была не женщина, а бронепоезд, гуляющий сам по себе. Как-то она обратилась к Андрею по поводу радикулита. Без лишних слов он вправил женщине сместившийся диск, в связи с чем в её терявших зрение глазах приобрёл некое уважение к своему белому халату. Людмила, так сложилось, никогда не бывшая замужем, имела взрослого сына, жившего со своей семьёй на другом конце города. Остаток зрения позволял ей передвигаться самостоятельно. Разглядев среди присутствующих Малова, она улыбнулась.
– Андрей, как дела?
– Дела, Люд, у прокурора, – усмехнувшись, обронил он затёртую шутку, – у нас делишки. И тут его, словно чёртик дёрнул:
– Давай-ка, Людочка, – припуская налёт таинственности, сказал он, – отойдём, пошептаться надо.
В помещении наступила подозрительная тишина. Когда Создатель закрывает одну дверь, он открывает тысячу других! Зрение зрением, но слух у присутствующих был обострённым.
Отведя женщину чуть в сторону, Андрей по-свойски негромко спросил: «Люд, тебе мужик нужен?».
– Если не инвалид на триста процентов, – уклоняясь от прямого ответа, хихикнула женщина, – то надо подумать./
– Ты пока думай, – с пониманием ситуации сказал Андрей, – а я с женихом поговорю.
Найдя старика, он тронул его за рука:
– Иван Романович, есть дама, которую можно сосватать.
– Серьёзно? – Встрепенулся тот и, покрутив головой, осторожничая, поинтересовался, – Где она?
– Да, вон наша красавица, – кивнул головой Малов в сторону Людмилы. Выставив свои толстенные очки, старик некоторое время с любопытством рассматривал женщину. Проведя разведку, он решительно засеменил к ней. Собравшийся народ с интересом наблюдал за развитием действа. Подойдя к Людмиле, Иван Романович, как галантный кавалер без обиняков принялся её обхаживать. Первым делом он усадил даму на стоявший в кабинете диванчик и примостился рядом.
– Вас, извиняюсь, как зовут?
– Люда, – с лукавой кокетливостью улыбнулась женщина.
– А меня Иван Романович, – чувствуя кураж, представился он. – Людочка, извините, знаю, что женщинам всегда чуть больше восемнадцати, – перешёл старик на более тесные отношения, – между нами, сколько Вам, если не секрет?
– Сорок два, – находясь в какой-то растерянности от его абордажа, сказала она.
– А мне чуть больше семидесяти, – лихо омолодившись, по-гвардейски отрапортовал жених и перешёл к смертельному номеру, – пойдешь за меня замуж?
Иван Романович неплохо играл на гармони, но с годами слух стал слабеть, поэтому и предложение оформил громко, невольно привлекая внимание окружающих. Действо в помещении приостановилось, переваривая свершившееся. Тишина умерла, потолок рухнул. Народ взревел, не веря своему счастью. Секретарша Нина, знавшая действительное положение вещей, головой уткнулась в клавиатуру печатной машинки, из-за которой были видны только плечи, трясущиеся от рыданий. Не понимая причину оживления, Иван Романович продолжил гнуть свою линию.
– Пенсия у меня хорошая, – козырнул он, – на двоих как раз хватит. – Наученный горьким опытом, помолчав, спросил – Люд, случаем, водочкой не злоупотребляешь?
Усилившись, стоны и рыдания присутствующих прорвались, как зерно из дырявой торбы.
– Нет, Иван Романович, – еле сдержалась от смеха и Люда, – Вы же не будете много подносить.
– Это хорошо, что только по праздникам, – не расслышав, выдумал старик.
На какое-то мгновение перед глазами Малова встала картина Федотова «Сватовство майора», а может быть, он совместил её с картиной Пурикева «Неравный брак». Но в увиденной им картине не было экспрессии невесты, да и жених, хоть и майор в отставке, тоже был взят из другой жизни. На мгновение Иван Романович задумался. Секретарша, вытирая выступившие слезы, словно мышка, выглянула из-за машинки. Притихли и посетители, ожидая, реанимации.
– Значит, тебе сорок два, –констатировал он и с житейским простодушием подытожил, – конечно, для тебя я старый. – И, словно, хозяин конька-горбунка, Иван Романович прыгнул в кипящее молоко, громко чмокнул губами, – но ты для меня в самый раз.
У окружающих вновь перехватило дыхание, стоная и закатываясь они, прижимая животы, замахали ручками. Сидеть с серьезным выражением лица остался только старик. Давясь от смеха, Малов попытался поддержать Ивана Романовича.
– Люд, берёшь мужика? – обратился он к соседке.
Но передозировка в юморе часто приводит к похоронам.
– Знаешь, – отрезала она – с моим радикулитом, кто б мне самой трусы надел...
Неисповедимы пути Господни…
Иван Романович с Людмилой брели навстречу, оживлённо разговаривая. Прошли совсем рядом, не узнав Малова в надвигающихся сумерках. «Поистине есть две вещи на свете неподвластные уму, – усмехнувшись, подумал он, – смерть и женщина. Никто не знает, когда придёт первая, и что в следующий момент может выкинуть вторая...»
Глава 22
Снег – благословенье заштатной российской провинции – с прибалтийской медлительностью штопал прорехи, пятна, лужи, возвращая городу изношенные достоинства. Словно крыши пагод, казались естественными белые, ажурные намёты невесть откуда взявшиеся в этих широтах. Под снегом и в снегу всё становилось каким-то неведомым, давним, всплывшем из Гофмана, из Канта. Причудливая выборочная память рисовала в голове Андрея зимний городской пейзаж. Среди протоптанных в глубоком снегу тропинок кованную ограду парка, сгорбившийся над рекой старый мост, дизайнерски отважную красную рябину на чёрных ветках, вне сезона нагого, усатого улана, скачущего от замка, словно обезумевшая эпоха, неведомо куда среди сугробов на неосёдланной лошади...
Пока Малов поднимался к себе в массажную, в голове почему-то надсадно трепетала мысль о непростых перипетиях в отношениях с Бочаровой. Женская ревность часто является причиной самых отчаянных поступков. После одной из сценок, происшедшей между ними, Светлана стала держаться с ним с учтивой отчуждённостью. Анализируя, Андрей пришёл к выводу, что в их отношениях пролёг незримый разлом.
Жизнь, как заметил один французский дипломат, всего лишь искусство встреч. Малову, не раз убеждавшемуся, что случайно ничего не происходит, в них виделось какая-то идея или промысел. Не обязательно Божий, а то у Господа нет дел поважнее, чем сталкивать и разводить людей. По субъективному мнению, все свои успехи и неудачи Андрей считал следствием этих самых встреч или, как говорится, шлифовкой об окружающих.
Авторы знаменитых толковых словарей русского языка Ожегов, Даль и Ушаков делили встречи на приличные и неприличные. В этом деле составители обошлись без строгих правил, ибо, что одному было неэтично, другому подходило в самый раз.
Как бы там ни было на самом деле, Андрею их последняя встреча запомнилась во всех подробностях. Спроси о ней Бочарову, и могло оказаться, что она всё расскажет на свой лад. Дело было не в том, что человеческая память несовершенна, а в том, что воспоминания для каждого из них явились бы неким творческим актом.
В тот день Светлана позвонила утром и пообещала заглянуть. При встрече, показывая своё расположение, он попытался её приобнять, но женщина отстранилась.
– Некогда, Андрей, – стряхнув с шапочки налипший снег, сухо сказала она, – я к тебе по делу.
В его крови беспричинно заворочалась тревога. Тиха и сосредоточена была Светлана, как лесное озеро, в котором что-то водится. О мгновениях тишины говорят: тихий ангел пролетел или мент родился.
«Хотя душа ещё зрит, а не подозревает, – мелькнула в голове Малова грешная мысль, – не думай, что глупо тревожится без причины. Есть тревога – будет и причина. А вот будет причина – это уже не тревога».
– Что случилось? – как можно беззаботней улыбнулся он, почувствовав её испытующий взгляд.
– Дело в том, Андрей, – вздохнув, начала она, – один талантливый мужчина принёс небольшую повесть. Если напечатаем, пообещал проспонсировать. В очередном номере, – попыталась она бледно улыбнуться, – я решила дать ему место, сняв ваши с Хайрулиным материалы...
Слова «я решила» и «талантливый мужчина», резанули ему слух. Обычно такие вопросы решались коллегиальным голосованием, а не с редакторского кондачка.
К этому времени «Наш город» по объёму поравнялся с толстыми журналами, которые не спустили в унитаз лихие девяностые. В каждом номере непременно печатали главы из его «Легионера» и хайрулинского «Сердца полководца». С переменным успехом пытались найти своё место в журнале и другие авторы.
– Ну что ж, решила так решила, – без особой приязни сказал Андрей и вздохнул не представляя, что делать и о чём с ней говорить дальше. Как давно известно сведущим людям, главная сложность всех романчиков заключается в искусстве красиво расстаться. Андрею в этом смысле повезло. Всё катилось по накатанной так, что он почувствовал себя совершенно свободным.
Так частенько бывает, когда жизнь с утра кажется унылой и безнадёжной. Но долго рассуждать над этим не пришлось. – Если встретишь Хайрулина, – по-своему истолковав его молчание, заспешила она, – передай ему, пожалуйста, чтобы не обижался.
«Пошла, как девочка, играть мячиком, – подумал Андрей и, ухмыльнувшись пообещал, –передам, а там, как получится.
– И ещё, – прощаясь, протянула Бочарова кассету, – на ней мой рассказ. Послушай, хочу его напечатать...
В её голосе Малов уловил незнакомые нотки язвительности.
«С чего бы это? – мелькнуло в голове, но успокоил себя, – показалось».
«Авторская ревность, – оставшись один, отрешённо подумал он, – не бывает без причины, хотя бы потому, что она и есть причина. И нелепо думать, что конкурентов нет. Есть небо, облачко, снег. Есть прекрасное, внезапное самочувствие инотелесного, чем ты, человека. Есть мужчина, есть счастливчик, обучившийся опыту твоих неудач. Вот ещё одно заблуждение – что ты лучший парень на деревне...».
Посетителей не было и он, вставив в магнитофон кассету, уселся слушать опус Бочаровой. С первых слов автора, Андрей понял – это камушек в его огород, кинутый женской ревностью. По разбросанным деталям рассказ напоминал картину Айвазовского «Девятый вал», где, узнавая себя в герое, Малов, в пенной стихии разбушевавшихся волн, словно, полуголый матрос судорожно цеплялся за сломанную мачту чувств. Вне стилистики, Светлана изобразила двух женщин, в отношении с которыми слабохарактерный литературный герой, словно мотылёк в паутине, запутался в своих чувствах. Чем дальше Андрей брёл за автором по горным тропкам осыпающихся фраз, тем толще становились моджахеды. В одном месте у него просто волосы стали дыбом. «Господи! – С возрастающим раздражением, мысленно воскликнул он, – она, что в ногах свечку держала?! Это же была мимолётная встреча и ничего не значащая чепуха. Да и потом, жизнь, как мужчину, научила его быть трезвым. Он не ангел, а праведники пусть киснут в своём раю...
Терпеливо дослушав надиктованный Светланой текст до конца, Малов задумался. В этой, новой мадам он тщетно попытался разглядеть милые черты. Принимая аксиомой, глаза можно обмануть, до Андрея дошла истина: руки не обманешь. Ссутулившаяся спина пассии выдавала и возраст, и натуру – скорее загнанной лошадки, чем редактора. «Неудовлетворённые амбиции, – уразумел он, – заставляли бегать, возить, собирать, просить, т.е. организовывать. Но самое страшное, что не талант, а это же чувство влекло женщину заниматься переводами и рифмованием строк. Сейчас она ускользала от него в написанном тяп-ляп, отдавшись недержанию пошлости, как благостному труду.
Вся тьма, тупость, нелепость, в которую были вовлечены участники выдуманной любовной истории, шли оттого, что маленьким оркестром дирижировал автор. Бочарова была плохим дирижёром, ибо думала не о музыке, а о том, что стоит за пультом и палочка у неё в руке. Но писание – это ведь не фиксация жизненных явлений, а их переживание, где слово должно быть адекватным тому, что оно призвано выразить.
Андрей знал как безмерно далеки друг от друга писатель и человек. Женщина, пишущая газетные заметки, не смогла организовать простенький, банальный по сюжету рассказ, который мог состояться, выброси она, минимум, половину надиктованного. Предоставленные самим себе литературные герои, наверное, как-то разобрались бы в своих отношениях. В повествовании было много любви – и старой, и новой. А где любовь – там могла возникнуть надежда на свет. Она же всё чудовищно зачернила.
«Что я должен спасать среди обломков этого крушения? – с садистским сладострастием подумал Андрей, – честность автора? В ней таится червоточина. Если бы Светлана могла сказать себе, что каждое слово, каждая фраза, каждая сценка в написанном, непредвзята и беспристрастна, так нет же – не отречётся. Им услышано столько злых слов, столько беспощадных фраз сказанных в запальчивой бездумности, которые не имеют ничего общего ни с искусством, ни с честностью автора.
Малов попытался вычленить нотки раздражения на Бочарову из их отношений. Не получилось. До сегодняшнего дня её расположение он считал добрым хотя бы в силу союзничества и участия в едином деле. Искренно восхищаясь её работоспособностью, твёрдостью жизненной позиции, даже внешней непрезентабельностью, в которой виделось презрение к материальным благам жизни, Андрей относился к женщине с благодарной преданностью. Он думал, что и она видит в нём хотя бы дальнего родственника. То было глубокое заблуждение, и открыл ему глаза не злобный Аргус или двуликий Янус, а женщина, в чьём добром отношении Андрей до этого не сомневался.
«Все бабы – стервы, – подвёл он безрадостный итог».
Находясь в некой задумчивости, Малов вдруг почувствовал себя таким разбитым, таким старым и мудрым змием, словно действительно стал стариком. Видно и вправду, – подумал он, – человек взрослеет не годами, а событиями, душевным опытом. Какой опыт был у него до сих пор? Андрей пересел на кушетку и запустил пальцы в начинающие седеть волосы. В них таился опыт прожитого и пережитого. В голову лезли разные мысли, и только никак не могло впасть, что именно это их сближение во времени и в пространстве сумело отбросить друг от друга бог весть как далеко. За Солнечную систему, в млечный дым...
Ближе к обеду заглянул Хайрулин. Пожимая вялую руку, Андрей представил гостя. Сухощавый, среднего роста, тот выглядел так, как все преуспевающие мужики его лет. Всё же временами в голове Хайрулина были проблески света, и за последнее время он действительно кое в чём преуспел.
Сейчас голос у него был не из приятных, слишком возбуждённо-хриплый, словно в гортани застрял ком.
– Что с тобой, Николаич? – предлагая войти, поинтересовался Малов.
– Андрей, – обескуражено начал гость, – представляешь, Светлана убрала наши материалы из очередного номера.
Двигающий историческую науку пятой точкой, Хайрулин занимался собственными литературно-историческими изысканиями. Журнал для него, можно сказать, являлся ступенькой, пакетом акций, своеобразным золотым обеспечением. При этом он умел быть обаятельным, что уравновешивало любые пороки.
– Наслышан, – беззаботно кивнул Андрей.
– Откуда? – удивлённо воззрился гость.
– Синица на хвосте принесла, – ещё не отойдя от прослушанного опуса Бочаровой, холодно сказал Малов, – к тому же просила передать, чтобы ты не обижался.
– Мягко сказано, не обижался, – уныло проворчал Хайрулин, – у меня такая надежда была на этот номер. Думал, наконец-то увижу «Сердце полководца» под одной обложкой.
Из опыта Малов знал, плутовка жизнь любит интриги и порой не прочь щёлкнуть по носу самых амбициозных.
–Ты ж, Николаич, не юноша губы раскатывать, – с пониманием ситуации, заметил он и снисходительно улыбнулся, – ляг поспи и всё пройдёт. Хочешь побеждать – умей проигрывать.
– Ты случаем не в курсе, – помолчав, обречённо вздохнул Хайрулин, – что за моча ей в голову ударила.
– Спросил бы у Светланы, – попытался отстраниться от неприятной темы Андрей, – почему горшок мимо пролетел.
– Я спросил бы, – зло ухмыльнулся гость, – да неудобно было. Когда я к ней заглянул, – недовольно поморщился он, – эта старая вагина возле незнакомого мужика фамфаталь разыгрывала.
С роковыми женщинами Малову встречаться не доводилось, не любил таковых, как типаж. В бытность наблюдал мелкие экземпляры, тёршиеся вокруг разномастных звёзд местного калибра. Куда чаще находил упоминания о них в исторических анналах культуры, которые подобными тётеньками были густо обсижены. Эти Александры Колонтай, Авдотьи Панаевы и Лилии Брик Андрею напоминали назойливых зелёных мух, с жужжанием круживших вокруг ярких мужчин, притягивающих их, словно мёд. Больше всего, думалось, от фамфаталь доставалось творцам прекрасного, у которых было сердце нараспашку. Надежда Мандельштам писала откровенно: «Я не понимала разницы между мужем и случайным любовником. И сказать по правде, не понимаю и сейчас». Никого, кроме себя, роковые женщины не любили, хотя придавали богемной среде некий нервный блеск. Именно в этом, подаренном ими сиянии, они сохранились в произведениях искусства. А кто сказал, что творцов должны вдохновлять только бесполые херувимы, – с сарказмом подумал он. – Есть музы «деонисийского», а есть «серасического» начала, и пусть молва, осуждая, считает их ведьмами. Андрею вспомнился отзыв Блока о созданном им образе Незнакомки – «это не просто дама в чёрном платье со страусовыми перьями в шляпе. Это дьявольский сплав из многих миров, преимущественно синего и лилового. Если бы я обладал средствами Врубеля, я бы создал демона. Но всякий делает то, что ему назначено». Поэтому, – пришёл к выводу Малов, – именно булгаковская Маргарита и была музой Мастера.
– Суетится, глазки строит, – продолжал зло брюзжать местный философ, – впрямь леди Макбет Инстербургского уезда.
«Интересно получается, – слушая его, подумал Андрей, вспоминая поэтические вечера, на которых Бочарова частенько читала стихи Цветаевой. – Возможно, – мысленно ухмыльнулся он, – она видела в поэтессе идеал, к которому стремилась сама». По его же мнению, метафизика отношений, которых при жизни придерживалась Марина, сводилась к тому, что официальный муж не мог её удовлетворить. Эта женщина нуждалась ещё и в друге или подруге, которые отвечали бы духовным потребностям. Иначе, какая она роковая?
«Ну что ж, под Луной ничего не бывает случайным и вечным, – спокойно подумал Андрей, вспоминая когда-то читанные воспоминания мужа Цветаевой». На пике одного из романов Марины Сергей Эфрон откровенничал с приятелем: «Отдаваться с головой своему урагану для неё стало необходимостью, воздухом её жизни. Кто является возбудителем этого урагана, сейчас неважно. Всё строится на самообмане. Человек выдумывается и ураган начался». Друг семьи вторил проще: «Она выбирала, например, себе в любовники какого-нибудь ничтожного человека и превозносила его». В Бочаровой, подражавшей кумиру, было это цветаевское, мужское начало – «Я тебя люблю и этим тебя создаю».
– На меня ноль внимания, – подытожил Хайрулин, – а мужик весь в член превратился, за версту суперменом несёт, словно куш сорвал, или банк грабанул.
– С этого места поподробней, – с холодной иронией в голосе попросил Малов и усмехнулся, – надеюсь, ничего сексуального?
– Чего Бог ей не дал, – фыркнул гость, – в аптеке не купишь.
– Некрасивых женщин нет, – бородатой банальностью возразил Андрей, – есть мало водки.
– Для тебя, Андрей, они и без водки все красивые, – многозначительно ухмыльнулся Хайрулин.
– Не прав ты, Николаич, – мысленно возразил Малов, – глаза можно обмануть, а вот пальчики вряд ли.
Словно прочитав его мысли, гость, немного смутившись, оценивающе заключил:
– Видел бы ты её без косметики – не знать, не обернёшься. А обернувшись, обречёшь себя на блуждание в зарослях целлюлита.
– Вот мы с тобой в них и обречены блуждать, – с иронией в голосе сказал Андрей и словно масла в огонь, плеснул, не предусмотренной сценарием отсебятины, – а кто ха-ха – тому и мясо. Этот мужик, – с сарказмом подытожил он, – по её словам – талант.
– Хм, так уж и талант! – безапелляционно возразил Хайрулин, находивший себя состоявшимся классиком. Он твёрдо считал талант своей личной принадлежностью и его наличие у кого-либо ещё полагал таким же моветоном, как шорты в театре.
– Может, и не талант, – подыгрывая, согласился Андрей, – но принёс повесть, которая оказалась весомей наших томов.
Уязвлённый пренебрежением к себе, непризнанием, гость жаждал утверждения, а может ещё чего-то, что не проникало в сознание Малова. Когда тебя не признают друзья, это страшнее, чем прохладное отношение прочих.
– Даже не читая, скажу дерьмо! – тяжело вздохнул Хайрулин.
Как ни странно, он оказался сложнее, чем думал Андрей. По существу Хайрулин был ничуть не менее проницателен. Искушённый, хитроумный, полный не меньшей решимости добиваться своего в суровой действительности, он шёл к цели, памятуя: умный в гору не пойдёт. Почти все считали Виктора Николаевича очень романтичным, походившим в этом на большого ребёнка. Роль блаженного, когда у тебя весёлое, розовое лицо и от тебя так и веет наивным удивлением и детским простодушием в России всегда была перспективна. Сейчас в нём всё изменилось. В одно мгновение проявилось то, что еле брезжило в его характере, на что закрывали глаза, когда в редколлегии царила идиллия.
– В журнале не стало ни людей, ни литературы, – думая о своём, продолжил выплёскивать он желчь, – Торжествует бездарность, конформизм, интриги, заговоры. Надо скорее бежать из этой клоаки. Воистину всё течёт, но ничего не изменяется...
Малов промолчал, давая ему выговориться, лишь улучив момент, поддел, сказав, насколько мог убедительнее:
– Сочувствую, Николаич, но хочешь в наше время печататься, как выразился Вагрич Бахчанян: «Меняй башню из слоновой кости на хер моржовый тех же размеров».
– А кто такой этот Вагрич? – обескуражено воззрившись, поинтересовался гость.
– Армянин на сто пятьдесят процентов, батенька, – усмехнувшись, обронил Андрей и просветил, – американский писатель и художник российского производства.
– Ну, я ей покажу моржовый! – словно его укусили, взорвался Хайрулин, впавший в уныние, придавшее местному философу темперамент мёртвого кавказца.
– Не пыли, Николаич, прорвёмся! – снисходительно хлопнул его по плечу Малов и шутливо заметил, – нам ли привыкать к скрещиванию слона с моржом...
Глава 23
Проснувшись погожим утром, Малов понял, что наступила весна. В отличие от других времён года, её приход был для него наиболее ощутим и пронзителен, поэтому он с некоторых пор начал мерить жизнь вёснами. Нежась в постели, Андрей какое-то время мысленно представлял трепет золотых бликов на полу и серебро пыли в прорвавшемся в щель меж штор тёплом солнечном луче и чувствовал близость благодарных слёз. Встав, он подошёл к окну и открыл форточку. Вдыхая полной грудью вешнюю свежесть, ему на миг показалось, что по запахам и общему состоянию воздуха, время в природе не круг, а какая-то разомкнутая фигура. «Вот именно, – философствуя, подытожил он, – движение времён года уподобляется спирали. Это повторение на каком-то новом, более высоком уровне. Проще, переживание нового, но не с чистого листа, а с памятью о пережитом прежде...» Эта мысль, заставив поторопиться, вернула его в реальность... В десять часов в красивом, двухэтажном здании, когда-то принадлежавшем бургомистру, где ныне размещалась художественная школа, намечался сбор региональной богемы, посвящённый пятилетию журнала. Небольшой, уютный зал, куда вошли Маловы, напоминал растревоженный улей. Улыбаясь в бородку, кивая знакомым и здороваясь за руку с теми, кто был поближе, Андрей проследовал за женой, отыскавшей свободные места. На первых гостевых рядах, по словам Ольги, уверенно разместились сановные и маститые, среди которых, находился представитель Союза писателей России, бывший житель города, Анатолий Лунин. Другие, малознакомые, были представителями отделов и ведомств мэрии, членами Советов различных ветеранских организаций. На средних рядах вперемешку с местной богемой посасывали валидольчикодышливые сверстники, представители литературных организаций соседних городов. Шумливую галёрку заполнили даровитые из Клуба молодого литератора «Филёр», привлечённые в качестве поэтической подтанцовки. Приближая торжественный момент, истекали минуты. – Юбилей, как юбилей, – анализируя происходящее, мысленно подытожил Малов, – одна из станций вполне состоявшегося журнала. К дате газеты почтили «Наш город» передовицей, министерство культуры региона наградило грамотой. Наконец принаряженная виновница торжества с лицом полным значимости утвердилась за отдельно стоящим столиком, как дирижёр перед симфоническим оркестром. Не отличавшаяся ни внешностью, ни даровитостью, пугаясь, что время идёт и оваций можно не дождаться, на редакторском поприще, Бочарова оказалась дамой цепкой. Недаром официальных постов и почестей обычно добиваются люди заурядные, но стойкие и умелые борцы в жизни. «Ничего нового, – размышлял по этому поводу Андрей, – человек всегда стремится к самоутверждению». Даже на него, чувствовал Малов, она стала поглядывать свысока. «Ну что ж, этого следовало ожидать, – раскланиваясь с ней при встречах, мысленно усмехался он, – человек не меняется, мы просто со временем лучше его узнаём. Проще не замечать, – решил для себя Андрей и внутренне отмежевался, – детей мне с ней не крестить». Посыл шёл не от ущемлённого самолюбия или мстительности, а от нежелания играть навязываемую роль в опереточном действе. Даже на торжество Андрей пришёл влекомый любопытством, неизбывным чувством и мучительным желанием понять что-то ускользнувшее в человеческой сути. Хотелось лучше узнать, в чём он участвует и кто его попутчики на ухабистой дороге жизни. Звон тишины послужил прелюдией к торжественной речи. Вначале выступил вперед и встал перед залом с папочкой в руке председатель регионального отделения Союза писателей, известный прозаик Зимин. Склонением головы обозначив значимость момента, он выдержал паузу, давая настояться тишине, явить себя чувству, и профессионально открыл праздник: – Дорогие друзья! Сегодня мы собрались в этом светлом зале поздравить в лице нашей коллеги творческий коллектив журнала. Все эти годы, все свои силы, весь свой огромный талант и щедрую душу коллектив журнала без остатка отдаёт нашему краю, нашему народу, нашей великой литературе. Блиц фотовспышки на лысине оратора на мгновение сбил недержание лести, оборвав симфонию славословий. Оправившись, ещё пять минут (две страницы) освещал Зимин творческий путь авторов «Нашего города», завершив речь усилением голоса на высоком месте журнала в литературе. После его выступления на импровизированную сцену цепочкой потянулись с поздравлениями гости из творческих коллективов других городов. Внося эпатаж, Бочарова, представляя, характеризовала выступавших. На её лице плавала довольная улыбка, совсем, как у ребёнка, созерцающего любимую игрушку, которую сам смастерил и тихо ей радуется. Сейчас она была именно и только такая. И лишь немногие знали, сколько в ней скрыто всякого, чего сразу не разглядишь. Многих выступавших Малов знал заочно. Скрипя сердцем, ему приходилось рецензировать их творчество. В поэтических строках ему явно слышалась натужность, а то и графомания. Чувствовалось, что авторы были знакомы с поэтическими формами, но дважды обращаться к текстам было бы для Андрея превыше сил. Не было в стихах поэтической отваги, наслоения мысли и чувства на единицу слова, той «сгущённости, останавливающей взгляд», о которой когда-то упоминала Анна Ахматова. Отсутствие этого для него почти всегда означала пустоту. Такие стихи могли быть написаны в любом населённом пункте Земли и даже на Марсе, сто лет назад, через сто лет. Ни песков, ни верблюдов, ни амуров, лишь звёздная пыль и всполохи планетарных сияний. Чувствовался привкус провинциальности в упоре на самобытность, но вернейшим признаком этого был, не вызывающий в душе резонанса, мёртворождённый космизм. Он и сейчас царил в умах выступающих, ратующих за Город Солнца. Ведь существует не только белое и чёрное, не только таланты и бездари, но и середина, – думал Андрей и ухмылялся, – середина между белым и чёрным – серость. Но, находя удачные строчки, он что-то подправлял и рекомендовал к печати. Это было логично бородатой формуле: «Талантам надо помогать, бездарности пробьются сами». – Ты должен быть предельно ясен, – не раз останавливал приходящего автора Андрей. – Поэтому необходимо всё время перепроверять себя. Отчасти это должно происходить от постоянного подозрения, что где-то существует некий сардонический ум, даже сардонический ритм, который может высмеять тебя. Поэтому Андрей советовал хитрить с этим сардоническим ритмом. Для этого было два-три способа. В первом – предстояло отколоть шутку первым. В этом случае выдёргивался ковер из-под ног этого сардоника. Этот способ использовался всеми. Американский поэт Фрост, помнилось ему, говорил, что ирония – это нисходящая метафора. – Когда ты пишешь стихи о возлюбленной, – пытался внушить приходящему автору Андрей, – ты, конечно, можешь сказать, что её глаза подобны звёздам, что избито и банально; хотя ей, может, понравится. Но ты можешь сказать, что сияние ее глаз подобно сиянью габаритных огней на твоём старом «Москвиче». Ты вызвал смешок, а фраза разошлась по городу. Тоже не Бог весть что, но, по крайней мере, подстраховка. Однако, в другой раз твоей душе придётся взбираться в стихе вверх с того места, до которого ты в нём намедни опустился. Начав с «Москвича», карабкаться придётся выше. С другой стороны, начав со звёзд – выше будет некуда. В этой работе, словом, существовала некая дьявольская экономика. Вообще, Малов лишь догадывался, что в поэзии главное. К этому он относил серьёзность сообщаемого. Его неизбежность. Если угодно – глубину. И не думал, что этому можно научиться или достичь за счёт техники. До этого доживаешь или нет. Как повезёт. Сейчас, слушая стихи местечковых поэтов, Малов мысленно рассуждал о хитросплетениях жизни. Для многих, находящихся в зале, стихи на слух толком были непонятны – слышалась лишь просодия. Невнятица присутствовала во всех случаях – либо монотонно-вялая, либо, как в цветаевском случае – ритмичная и звучная. Интонация, как в однодневных шлягерах, была важней содержания. В некоторых его подопечных, кто хоть раз был напечатан в журнале, словно вселился бес, внушающий, что они стали небожителями, навечно прописанными на литературном Олимпе. Себя поэтом Малов не считал, понимая, что только время бесстрастно ответит на этот вопрос. Когда человек начинает определять себя, – соглашался он с Бродским, – в рамках литературы, в рамках любой структуры – это конец движению. «Не всем же горшки обжигать, – мысленно урезонил себя Андрей, – возможно, что для них сквозь радугу софитов уже маячит кладбище талантов, а в шуме аплодисментов слышится тишина забвения. Конечно, жизнь для них не кончится. Кто-то будет жить с оглядкой. Подстилая соломку, будет навязывать себя, напоминать, что они те самые, канючить у редактора, обивать пороги журнала, чтобы их вновь напечатали. Другие, раздумывая над каждой строчкой, переоценят свои возможности или оценят их реально и станут учиться быть никем. Это, между прочим, тоже искусство. Знать бы что лучше? – мысленно усмехнувшись, подытожил он». Каждое выступление гостей мысленно сопровождалось утешительной пилюлей мэтров журнала: «У нас всё ещё впереди… Или, как в порыве откровенности пошутил Земский: «всё ещё было спереди»... Но, когда под занавес мероприятия на сцену, разыгрывая набившую оскомину «даму с зонтиком», вышла только одна Бочарова, им-то, непредставленным залу литературным мэтрам, прошедшим мелкоячеистое, колюще-режущее журнальное сито, стало понятно, что ничего непонятно. Малов никогда не заглядывал в лицо славы и не видал, что могут сделать с человеком её сладостные речи. Теперь он увидел это глазами коллег. Возможно, Бочарова искренне считала себя человеком искусства, хотя и понимала, что в этом плане так и не состоялась. Впрочем, большинство диктаторов выбирают для себя путь безграничной власти, потому что слишком комплексуют из-за собственной несостоятельности в творчестве. «Быть вершинами хотят многие, – пробираясь по окончанию мероприятия к выходу, невольно поморщившись, подумал Андрей, – но, по Дарвину, побеждает сильнейший. Используя положение, можно подняться всех выше, – неутешительно подытожил он, – а можно всех, кто выше или вровень с тобой вытоптать». На улице Маловых догнал Земский: – Оцени, Андрей, – многозначительно ухмыльнулся он, – только сейчас пришло в голову. При прочих творческих свершениях хороша для обывателя жизнь районного писателя. – Мне, Ларион Васильевич, – нашёл силы улыбнуться Малов, – больше нравится твоё, подходящее сегодняшнему дню: «Не огорчайтесь, в жизни есть вещи и похуже наших стихов»...
Читать дальше Александр Гахов. Мой город (главы 24-25)
|
Рецептов 49 
Статей 985 
