Глава 4
В один из субботних дней от нечего делать, Малов открыл книжный шкаф.
– Книги книжечки, – с горечью подумал он, поглаживая пальцами корешки книжных переплётов, – вот и дожился ваш хозяин, что только так может пообщаться с вами.
Будучи зрячим, Андрей много читал, и у него собралась приличная библиотека. В ней были книги, просветляющие сознание и изменяющие взгляд на мир, книги, после которых хотелось умереть или жить по-другому. Когда он пытался что-то понять, то спрашивал у людей или у книг. Книги были теми же людьми. Они, как и люди могли ответить или помочь дельным советом, а порой, как и люди лукавили и врали. Великие книги всегда были про него. По сути это казалось единственным верным критерием при выборе предпочтений. Потому что они знали про него значительно больше, чем он сам. Примечательным было то, что восприятие перечитанных книг разительно изменилось с возрастом. Наощупь, он вытащил одну из книг и, раскрыв, поднёс к лицу. Вдохнул, в воздухе витал едва уловимый запах бумаги и типографской краски. Закрыв её, Малов погладил обложку. Его пальцы остановились на выдавленном рисунке, и воображение нарисовало контуры гранёного штыка, а в памяти возникло название – «Как закалялась сталь».
– Штык в бою никогда не подводил, – подумалось ему, – бил наверняка. Это дура пуля, если не снайперская, зачастую летела наугад, а штык – холодное оружие, атавизм проверенный временем. Когда человек попадает в беду, он машинально начинает искать в истории кого-то, чья судьба похожа на его. Андрей был не настолько самоуверен, чтобы рассматривать себя как нечто уникальное.
– Слепой, парализованный писатель, – мелькнуло рыбкой в глубине его раздумий, – возможно так же водил пальцами по контуру самого прочного штыка в мире – штыка на бумаге. Но я ведь не парализован, – мысленно усмехнулся Андрей, – медленно умирать, изводя близких постоянными жалобами на злую судьбу – удел слабых. Вечный гамлетовский вопрос не тревожит солдата в бою, – вспомнил он избитую истину, – жить в бою и умереть в бою одно и тоже. Самое большее, на что может надеяться смертный – умереть сражаясь. Если упал, ещё не всё потеряно. Остаётся шанс – умереть смертью викинга. Малов где-то читал, что даже смертельно раненного викинга, было рано сбрасывать со счетов. В порыве уходящей жизни, лежащий на земле Берсерк, захватив ногу врага, рвал зубами ахиллесово сухожилие.
Не каждому дано и не каждому везёт, – думал он, Островский и Бетховен возможно счастливые исключения, подтверждающие ничтожность шансов. Но если не пробовать, не искать себя в жизни, то о каких шансах может идти речь? Не в пример многим сочинителям, пишущим, что с малых лет мечтали стать писателями, Малов этой блажью не страдал. Откуда она прихлынула, сказать было трудно. Во всяком случае, хотя оба за свою жизнь прочитали не только школьный букварь, ни мать – санитарка, ни отец – путевой обходчик этого б не поняли. На досуге старший Малов заглядывал в выписываемую газету «Гудок», а мать листала журналы «Здоровье» и «Работницу». Но единственным человеком в семье, кто прочитывал прессу от корки до корки, был маленький Андрей. Читать его научила бабушка по отцу. Старый букварь производил неотразимое впечатление. Слоговая поэзия его страниц завораживала мальчика шаманским шёпотом. Азбучные мантры, щекоча нёбо, соблазняли неведомым. Мир бесконечен, говорил ему букварь, но непроизволен. В нём может быть всё. Но не всё, что угодно. Казалось странным и почти необъяснимым то, что едва научившись читать, Андрей, почти ничего не понимая, часами проводил листая взрослые журналы и газету. Букварь открыл каноны сложения позволяющие накинуть тонкую сеть письма на пёстрый хаос вещей и явлений. В словах и буквах, набранных мелким чёрным шрифтом, мальчику виделась непостижимая магия. Он смутно подозревал, что сочетания этих значков бесконечны, и с их помощью можно узнать о многом. Верно, он видел в них что-то таинственное и сокровенное, такое, что никому кроме него было и не разглядеть. Книги были тем, что живее всего припоминалось из детства. Чтение для Андрея стало страстью. Записавшись в школьную библиотеку, где для младшеклассников отводился целый стеллаж, мальчик простаивал возле него все переменки. Желающих потолкаться у книжных полок было мало, и он не спеша разглядывал обложки, выбирая себе книжку по душе. Андрею хотелось прочитать книгу, написанную на войне, в лабиринте, на необитаемом острове, в колодце, стоя в углу, на горшке или лёжа на горошине. Он ходил в библиотеку каждую неделю и прочитал всё, что было на стеллаже. Удовольствие было непостижимым. Книжки заканчивались, едва успев начаться. Помнились даже слёзы обиды, когда не дали приглянувшуюся книгу для старшеклассников.
Он любил читать книги, но только в детстве они снились ему непрочитанными событиями. Иногда Андрей мечтал, чтобы его заперли на ночь в библиотеке. Он уже не помнил, что надеялся там найти. Точно не истину. Ведь она то, что есть. А его интересовало то, чего нет и быть не может.
По русскому он получал сплошные тройки. Ошибки гонялись за ним орфографическими фуриями. Они сторожили его, как тени в подворотне. Андрей не был ни глупым, ни медлительным. Просто, всё, что не касалось литературы, было неинтересным. Отец незло бурчал, примиряясь с неизбежным. Мать, когда он заявил, что грамотность уместна в эпитафиях и только грех порождает живое, схватилась за ремень. Утешившись, и она почувствовала, что ошибки стали ему физиологически близкими, как и его почерк.
В классе седьмом Андрей понял, что ему хочется быть писателем, как Гоголь, Бажов или Пушкин. Он понятия не имел, как работали они, но представлял себя за большим, широким столом в глубоком кресле, склонившимся над рукописью. За спиной ему виделись высоченные, аж до потолка, шкафы с книгами. Было понятно, что прочитанное пригодилось бы для того, чтобы из одних книг делать другие. Грезилось, что из-под его пера выходит на свет что-то до слёз изумительно-трогательное, радостно-лёгкое и вечное. Андрей мог бы писать лучшие школьные сочинения, но упущенное по русскому языку, словно ноге тесная обувь, делала написанное неприглядно хромым и серым. Это не выбило его из седла. Где-то прочитав, что многие писатели вели дневники, он приспособил под него общую тетрадь в клеёнчатом переплёте. Раскрывая её, Андрей забывал о правописании. Крылья фантазии уносили его в туманные дали, где всё дышало юношеским максимализмом и непорочностью. Как всякий начинающий писатель Андрей Малов выглядел в нём амбициозным и влюбчивым.
Родители пребывали в блаженном неведении, думая, что отслужив в армии, их обормот получит всё таки какую-нибудь специальность и вольётся в ряды рабочего класса. Отцу с матерью и в голову не могло прийти, какие бредовые идеи у их отпрыска. Неизвестно, как сложилось бы у Андрея будущее и насколько острым был бы конфликт отцов и детей, не уговори прапорщик из военкомата поступать его в военное училище. Так в красоту и гармонию его мира вошла реальность.
Три курсантских года для Малова были наполнены реалиями армейской жизни. По классику звучало примерно так «Нас всех учили понемногу». Но полученные знания и навыки были им прочно усвоены. Ибо война – работа тяжёлая и выигрывают обычно те, кто эту работу делает более профессионально. В ней правил нет, а одной строевой выправкой никого не запугаешь. В свободное время Андрей посещал спортзал и библиотеку. Как пел в то время Валерий Ободзинский, «пусть твердят, что пишет каждый в восемнадцать лет», он мог подтвердить, тоже писал стишки в письмах девушке. Заметив его литературные потуги, командир взвода, назначил Малова бессменным редактором боевого листка – небольшой настенной газеты, выходившей каждую субботу. Неизвестно, было ли это знаком свыше. Но, как заметил мудрый старец Екклизиаст, «кто знает, что хорошо для человека в жизни, во все дни суетной жизни его, которую он проводит, как тень. И кто скажет человеку, что будет после него под солнцем». Честь и Родина для курсанта, однажды принявшего присягу, были не пустыми словами. Мужественно переносить все тяготы и лишения, не щадить живота своего – это Малов усвоил навсегда. Но трогательная любовь, куда же от неё деться?
В конце третьего курса в одну из суббот, возвращаясь из библиотеки, где засиделся допоздна в читальном зале, он заглянул в кафе «Галактика». В его просторном зале проходили вечера встреч. Танцы уже подходили к концу, но его взгляд задержала одиноко стоявшая рыжеволосая, стройная девушка. Возможно, это и было то, что называется судьбой. Девушку звали Ольгой. Конечно, танцы были не самым подходящим местом для проверки чувств, но появилась уверенность, что впервые встретил ту, с которой никогда не хотел бы расстаться... К месту службы в этот город, они поехали вместе. В лейтенантские годы Малов вошёл в местное литобъединение «Рассвет» и сотрудничал с районной газетой. Литературная городская среда была столь же разнообразной и разношёрстной, как и сами авторы. Заполняя прозаическую нишу, Андрей, писал для субботних номеров небольшие рассказы. Его стихи выходили в свет редко. В «районке» было засилье поэтов, и без него было кому печатать злободневные рифмованные опусы. Мэтром среди литературной братии считался поэт Пётр Жуков, плотного вида, громкоголосый и широколицый капитан из аэродромной технической обслуги ближнего привода. Взявшись руководить творческим процессом литературного разлива, Пётр Николаевич полагал, что заткнёт рот всем графоманам. И будет не любезен он народу. Стихи «солнца» местной поэзии были далеки от совершенства, но иногда в них промелькивал «профиль юности бессмертной», и Малов о ценности творческого продукта молчал. Активность литераторов в сильной степени была предопределена хорошей коммуникабельностью руководителя с редакцией. Литераторы собирались по «чистым» четвергам в кабинете ответственного секретаря, с близоруким прищуром глаз, улыбчивого парня Юры Щукина. В некотором роде, это было вариантом светского салона или двора ренессанса, при котором собирались ваганты и миннезингеры. Посиделки носили характер полудружеских, зачастую чрезвычайно враждебных обсуждений. Пишущий приносил свои произведения, и все члены объединения их обсуждали. Говорились вещи чрезвычайно жёсткие, что было хорошей школой. Со стороны, глядя на это, можно было представить сборище трубадуров, обсуждающих произведения друг друга. Иногда на заседание литераторов заглядывал редактор Белан, монументального вида седовласый мужчина. Со временем Андрей незаметно отошёл от газетного словоблудия. Писание на бога и на газету, при формальном родстве, были, по сути, вещи принципиально разные. Смешивание их зачастую приводило к графомании и алкоголизму. Началу его отхода послужила услышанная в редакции реплика пожилого с похмельным лицом детского поэта Гречишникова, выпустившего большим тиражом пятикопеечный сборник «Почему смеялись куры». Известный поэт перекуривал на лестничной площадке с другой местной знаменитостью, писателем-грибником Дюженковым, издавшем популярный в народе сборник «Удача грибника». Малов, зашедший с улицы в помещение редакции, заслышав свою фамилию приостановился. До него отчётливо долетали слова маститых собратьев по перу. Разговор шёл о его рассказе «Деталь» напечатанном в субботнем номере газеты. Рассказ был слабым, и местами просто за уши притянутым к сюжету. Для создания видимой реальности, Андрею не хватило палитры полноценного житейского опыта и писательского мастерства, которое нарабатывается годами.
– Нет, – выпустив кольцо сизого дыма, тяжеловесно пророчествовал Гречишников, – фактура не та. Да и язык деревянный, читаешь и чувствуешь, что, в сущности, можно и без этого обойтись. Писать умеет, но писателем встанет вряд ли. Разве только случится с ним какая-нибудь большая житейская катастрофа, добрая встряска, вроде большого и настоящего горя.
– Время покажет, – благодушно заметил Дюженков, – не сразу Москва строилась.
Малов сделал вид, что ничего особенного не произошло. Но, безусловно, произошло. Обдумывая услышанное, Андрей пришёл к выводу: чтобы писать иначе, писателю нужна судьба. Он всегда догадывался, что ему не хватает именно толчка. Сколько можно писать о маленьком человеке? С житейским опытом всё, что он напишет, уже не будет эпигонством. Несовпадение ожидаемого и встреченного подействовало на Андрея так, что именно поэтому в газету он больше ничего не носил. И никуда не носил, но писать не бросил. Что-то рифмуя и сочиняя, записывал в толстый еженедельник, как говорится, в стол. Сейчас Малова пронизывала мысль, что в том далёком далеке в недоброжелательном прищуре Гречишникова, возможно, было больше зоркости, чем в том его самообольщённом взгляде на себя изнутри. Но чтобы понять по-настоящему, надо было продолжить писать. Хотя и это не гарантировало успеха.
– Господи, как на исповеди, – возвращаясь в реальность, подумал Малов, – только не в чем признаваться. Есть хорошее средство против тоски и хандры, называется оно – дело. Логически выходило, что если Андрей сделает из пера штык, то будет писать, как раз о том, о чём никогда бы и не писал. И буду драться, надо, – решил он, – по-другому нельзя. По-другому нечестно и глупо. Слепота – это хороший тест на проверку состоятельности человека. Тот, кто не поддался ей, способен на многое, даже на такое, чего сам от себя не ожидает. В его характере проявилась цепкость и терпение. Последующие дни начали незаметно входить в колею обязанностей, которые Малов добровольно возложил на себя. Вот и сегодня, он проснулся словно кто-то толкнул. В комнате было тихо, только над головой, впритык к подушке, едва слышно бормотал радиоприёмник.
– Московское время четыре часа, произнесла дикторша, – новости.
Приёмник был настроен на одну из радиостанций. Изредка Андрей слушал её передачи в качестве колыбельной, перед тем как заснуть. Поднявшись, он по многолетней привычке размялся и сел за письменный стол – единственный оплот его ясности и цельности, ставший по утрам постоянным местом работы. Травма для него обернулась приобщением к писательству.
Ещё накануне Андрея не тревожил забытый вкус творчества. Вот почему спустя несколько лет оказалась слегка увлажнена подушка. Прослушав надиктованные женой старые рассказы, от которых, казалось, несло нафталином ушедшего времени, Андрей задумался. Перебирая тексты, он признался себе, что литературные опусы прошлых лет стали чужими и не тронули его воображения. Вообще, слушать их было тяжким испытанием. Андрей давно остыл, в какой-то мере отрешился от авторства и смотрел на свои создания со стороны – «как душа смотрит с высоты на ею брошенное тело». С этой высоты чаще всего видел бренные останки, уже тронутые разложением. Его с ними мало что связывало. Они были данью ушедшей эпохи, засушенными цветками ставшим ненужным гербария. Без особых моральных издержек, большую часть написанного Андрей выбросил, что-то отложил для переработки. По его убеждению, высшим классом в литературе было сочинительство собственных миров и героев, но был класс попроще, связанный с описательством, рассказыванием того, что было в жизни.
Убеждения в своей правоте, он черпал из прочитанных книг. Но их было столько, что казалось, смотрит на дела свои со всех точек зрения, кроме своей. Тогда-то он и вспомнил хасидскую притчу: перед смертью старый Абрам сказал: « В ином мире меня не спросят, почему ты не был Моисеем? Меня спросят, почему ты не был Абрамом?» Поразмыслив в этой плоскости, Малов пришёл к выводу, что ещё никогда не писал о себе.
– О своей жизни кто из нас не может писать историй, – соглашаясь с Сергеем Довлатовым, думал он, – и пусть твердят, что никакая это не литература. А в чём искусство? – спрашивал себя Андрей. – Только ли в создании тонкой системы многозначных условностей? Чтобы от непонимания читатель вопил: «Ах, как это написано! Новое слово!». А о чём слово-то, господа? Я могу попробовать сверхискусно изобразить тени от мяча и футболиста, но даже на Кубке «чемпионата района» меня не поймут. Ведь в основе литературы лежат чувства, передающиеся в тоне, вкусе, красоте изложения, которые базируются на овладении и продолжении традиций.
В его ранних рассказах всегда присутствовал Герой, нужный для цели. – Господи! Как я был уверен в своём избранном мною, – взглянул, словно со стороны на себя Андрей. – Как отчётлив был мой угол зрения. Как я был несомненен в знании, что по чём. Грустно усмехнувшись, он вспомнил восточную притчу.
– Кто ты? – спросил у владыки края бродячий монах.
– Царь, муж, отец и сын.
Год спустя, когда родственники померли, а царство отобрали, мудрец вновь спросил: «Кто ты?» На этот раз отвечать было нечего, и бывший владыка задумался.
Так и я не знаю, кто я, – вылезая из философской бочки, подумал Малов, – придётся, по-новому взглянуть на себя и жизнь. Это только в племени слепых, – скабрезностью промелькнуло в голове, – одноглазый может быть вождём.
Обычно не вдруг находились первые слова, которые задавали произведению непринуждённость, словно открывая ему необходимое дыхание, наболевшее и выстраданное, одевалось в метафору, становилось образами и рифмой. Нужные слова возникали сами собой и складывались в строки. Какие-то Андрей, делая наброски, отстукивал на машинке, иные наговаривал на диктофон.
Им владело упоительно-восторженное состояние, и, казалось, он мог всё. Ведь это его стремительное, безжалостно, когтистое слово бросалось на появившуюся мысль, как сокол на лису. В своих рассказах Малов вспоминал и пытался изобразить людей, которые начинали жить собственной, не придуманной, жизнью, где он для них становился милующей судьбой или перемалывающим роком. В такие минуты он ощущал себя бессмертным, что было схожим с объятьями любимой женщины. Лишь незримо витала над ним боязнь – внезапно умереть и не закончить начатое. Этому пониманию способствовали знаки, подаваемые судьбой или теми силами, которые крылись за этим словом. Судьба ли, случай в жизни Малова вновь высветили цепь событий, которые полетели, как ночные бабочки на свет. Было десять часов вечера, время, не столь подходящее для визитов, но господин случай, требовательно надавил кнопку звонка.
Если внимательно посмотреть, то вся наша жизнь состоит из того, что в нужное время и в нужном месте судьба посылает нам человека. К этому нужно быть очень внимательным, ибо мир полон таких личных пророков, и в этом нет никакой мистики или религии. Для этого надо только открыть глаза и уши. Мы слишком ослеплены сиянием своего эго и часто видим только свою тень. Всё вокруг хочет нам что-то сказать. У Малова давно не было таких поздних гостей. Как потом рассказывала жена, вначале в приоткрытую дверь втиснулась рука, державшая серпастый, молоткастый паспорт, а затем и весь пришелец, здоровенный, краснорожий мужик, обладающий окладистой бородой, будто поп на службе. В другой руке он держал осьмушку хлеба. Личный пророк, которого Андрею послал случай для того, чтобы он прозрел, на взгляд со стороны мог показаться не очень-то желанным. Пришелец был неопрятен, громогласен и шумлив, как пьяная проститутка. Малов вышел на ор, стоявший в прихожей. Поздний гость действительно находился в таком состоянии, когда за стакан «червивки» – портвейна местного разлива – можно было продать себя на галеры. Завидев Андрея, мужик приосанился: – Хозяин, не дай пропасть человеку, – громыхнул он, не узнавая Андрея, – Я, Пётр Жуков, поэт! Оставляю Вам паспорт в залог ста рублей. – Да, мала земля, – усмехнулся Малов, узнав по голосу доморощенную знаменитость. – Всё чудишь, Николаич? – обратился он к поэту, – какие сто рублей, когда ты уже сейчас своих не узнаёшь. Наступила гробовая тишина.
– Ба, какие люди! – приглядевшись, искренне обрадовался Жуков и полез целоваться, – Андрюха! Сколько лет, сколько зим!?
Малость посокрушавшись над горестями Малова, вспомнил, что Андрей тоже когда-то писал в местную газету. Сев на любимого конька, поэт на время позабыл причину своего вторжения. Журналистика и литература для него были тоже своего рода опиумом. Он сбивчиво заговорил о каком-то журнале, о перспективах сотрудничества, о стихах. Предлагал почитать свои. По опыту зная, что это надолго, Андрей сослался на поздний час. Выпроваживая Жукова, он пообещал подумать над его предложением, хотя не принял его слова всерьёз, посчитав их обычным пьяным трёпом. Но, видимо, Господь не лишён чувства юмора и не даёт небесной канцелярии расслабиться. Когда Малов уже стал забывать о вечернем визите поэта, позвонила незнакомая женщина и, представившись руководителем местного литературного объединения «Водолей», попросила дать несколько рассказов для журнала «Северо-Запад». Андрей согласился, и они договорились встретиться. Положив телефонную трубку, Малов задумался, удивляясь, тому, как вышла на него она? Ведь четыре года он жил как затворник. И выходило, что замолвить слово мог только Жуков, нашедший в памятный вечер истину, но не пропивший мастерства.
Глава 5
Осень в городке выдалась полосатой. На Покров выпал обильный снег и, казалось, наступила зима. Но в последнюю декаду месяца резко потеплело. Снег стаял и подсохло. Запах осени сильный и чистый, шедший снизу от ручья и собранной в кучи листвы, в парке слышался сильнее. Помнилось, когда-то здесь неспешно кружилось чёртово колесо, аттракцион, который во многих городах центральной России по неведомым причинам в лихие девяностые был демонтирован. Видимо чем-то не нравилось колесо обозрения доморощенным демократам. То ли тоталитаризмом отдавало, то ли сверху слишком хорошо было видно, как ловко и шустро лихие люди от демократии разваливают и разворовывают великую страну. Малову нравилось в такую пору бродить в раздумьях по парковым тропинкам. На мостике через ручей он замедлил шаг. Было тихо, только пел свою незатейливую песенку ручей, да вверху, в кронах деревьев гулял ветер, неспешно осыпая последнюю листву. Подойдя к перилам, Андрей облокотился. На фоне звучащей осенней мелодии в памяти всплыло вчерашнее. Руководитель литературного объединения «Водолей», Светлана Ивановна Бочарова не заставила себя долго ждать, как и договаривались, она пришла к Малову в гости. По описанию Жукова, он мысленно нарисовал её портрет. Это была довольна энергичная, молодящаяся женщина, в которой романтический стиль в одежде скрадывал возраст. Но небольшой рост и большая грудь делали фигуру тяжеловатой и непропорциональной. Круглое лицо гостьи из-за мелких черт и немного удивлённого выражения глаз, представляющееся Андрею простодушным, было бледным. Ярко начернённые, тонкие брови и обесцвеченные волосы, уложенные в причёску, выдавали в ней желание не стареть и быть заметной.
– Экая мама-матрёшка – так и ожидай сюрприз, – мысленно выравнивая свои ощущения, подумал он. Малов, провёл женщину в зал. Помнилось: по одёжке встречают, а провожают, разумеется, не по уму, а по тому, что в поставленном в перестройку на голову мире, заменяло ум – словам.
В голове фривольно крутилось: чай, кофе – потанцуем, пиво с водкой – полежим, Малов одёрнул себя и сухо предложил: Чай, кофе?
– Если не трудно, чай, – словно что-то взвешивая, согласилась гостья. По задумчивой интонации, Андрей понял, она подобно кошке в новом, незнакомом месте, инспектировала жильё. Принеся чай, он усадил гостью в кресло, стоявшее у журнального столика. Бочарова была разговорчивой, что облегчало общение, по нынешним временам ставшем, по его мнению, роскошью. Когда мужчина хочет понять женщину, он, прежде чем войти в неё плотью, вначале старается проникнуть и в душу, и мысли. Опыт подсказывал Андрею, что приблизительность речи может скрываться за модуляциями голоса, незнание за интонацией, неуверенность за апломбом. Что убедительным тоном говорят лжецы. Андрей вслушивался в звучание её голоса, запоминал брошенные слова, фразы. О, как трудно быть объективным своими нищими силами, – слушая гостью, думал он.
– Если не секрет, Андрей Семёнович, сколько Вам лет? – взяв чашку, поинтересовалась Светлана.
– Столько не живут, – пошутил он и, чуть помедлив, назвал возраст.
– Я бы дала меньше, – в голосе собеседницы возник интерес.
– Сверху, ему видней, – попытался отшутиться Малов, вспомнив бородатый анекдот. Но шутка показалась неуместной и, не договорив, он замолчал.
Гостья по-своему истолковала его молчание:
– А Он там есть?
Андрей немного смутился, это видимо читалось на лице, и женщина усмехнулась.
– Как сказал кто-то из классиков, «Есть – если веришь и нет – если не веришь», – уклончиво заметил Малов. – В таком состоянии, – тяжело вздохнул он, – многие становятся фаталистами и философами поневоле. Если говорить о религиозном воспитании и вере, я – самоучка. Не имея духовного пастыря, евангелие впервые взял в руки в двадцать шесть лет. Но вообще, – признался он, – я не сторонник религиозных ритуалов или формального богослужения. Мне ближе представления о Боге, как о носителе случайной, ничем не обусловленной воли. В христианстве меня не удовлетворяет торгашеская психология: сделай это – получишь то. У меня свой Бог – деспотичный и непредсказуемый, – задумчиво усмехнулся Андрей, – дорогу к нему не столько определили годы, сколько события, в которых участвовал. Порой это ломало само представление о жизни и вере.
Воцарилось молчание.
– Андрей, это у Вас давно? – неожиданно спросила Светлана.
– Лет пять будет, – понимая ситуацию, сухо обронил он.
– Извините за любопытство, а как у вас это случилось? – вздохнула она.
– Банальная человеческая глупость, – грустно усмехнулся Малов, – помноженная на неосторожность. Можно назвать это случайностью, но в жизни случайностей нет.
– А как супруга отнеслась к вашему недугу? – немного помолчав, поинтересовалась она.
– Это риторика или любопытство? – ухмыльнулся Андрей.
– Профессиональное женское любопытство, – без всякой претензии ответила Светлана, – я просто не представляю себя на её месте. С другой стороны, я сотрудничаю с местной газетой. Мне удаются очерки о людях или рассказы о детях. Сейчас у меня появилась мысль написать о Вас.
– Обо мне писать не надо. Приходил уже тут один, – помрачнел Андрей. Запись разговора с тем юношей являлась для него тяжким свидетельством неравной борьбы начинающего журналиста с нормами русского языка, и всё же он мысленно отметил, что для работы в печати Светлана должна была иметь смелость и определённую долю самоуверенности.
– Андрей, Вы так и не ответили мне, как всё же отнеслась жена?
– Как положено любящей и любимой женщине, – отодвинул он свою чашку. – За эти годы я только раз почувствовал голосе Ольги слёзы, в тот день, когда со мной произошёл несчастный случай. Конечно, понимаю, что порой и у неё на душе кошки скребут.
– Да, за прошедшие годы она могла привыкнуть к своему положению, – задумчиво произнесла собеседница.
– Свет-Ивановна, извините, что я вас так называю, – в тон её размышлениям произнёс Андрей, – к этому привыкнуть невозможно. В моём положении существуют две крайности, скажу больше, по статистике большинство семей в подобной ситуации просто распадаются.
– А как у вас, извините за назойливость, – смущённо спросила собеседница.
– Я же сказал, что существуют две крайности, у нас та, в которой мы с Ольгой стали еще ближе. Я, знаете ли, далеко не голубь мира. В самом начале сомнения были, как она себя поведёт. Думалось, кому нужен чемодан без ручки – бросить жалко, нести – тяжело. Но, знаете, жена молодец. Я ведь растерялся тогда, а она незаметно вернула мне уверенность.
– Впервые вижу человека, у которого есть всё, – с лёгкой иронией в голосе тихо заключила женщина.
– И с таким счастьем он ещё на свободе, – немного смутившись, заметил Малов золотой фразой Бендера. – Преувеличиваете, Светлана, не всё. Просто я ценю то, что имею и то, что у меня осталось.
– Андрей, от Жукова я узнала, что Вы пишите прозу, – звякнув чайной ложечкой, перевела гостья разговор в другое русло.
– Пишу, если так можно назвать мои опусы, – уклончиво заметил он и достал из стола подготовленную подборку рассказов.
– Нашей организации представилась возможность поведать о себе со страниц регионального альманаха, – принимая рукописи, сказала она. Из тональности произнесённого было более или менее понятно, что альманах – это как бы враг, которого надо завоевать, победить. – Следующий его номер будет полностью отдан авторам из нашего города, – продолжила Бочарова и, бегло просмотрев написанное Маловым, неожиданно спросила, – Вас когда-нибудь печатали в больших журналах?
Помолчав, Андрей сухо обронил:
– Не печатали.
– Почему? – поинтересовалась собеседница.
– То ли не было таланта, то ли удачи, – усмехнулся он, подумав, что в большие журналы рукописи надо проталкивать и подталкивать лично. Зачастую при сложившейся системе напечататься для провинциала в солидном издании, даже имей семь пядей из-за лысины во лбу, без связи и толкачей – нонсенс. О столкновениях с теневой стороной, Андрей умолчал, мимолётно припомнив, что каждый редакционный отказ огорчал, но ненадолго – впереди была вся жизнь.
– Подчас благое устремление человека ясно как дважды два, – словно прочитав его мысли, понимающе заметила гостья, – и его поддержка ничего не требует от людей, только одно – не мешай, но мешают. Поэтому, Андрей Семёнович, – без всякой патетики в голосе продолжила она, – творческим людям города для совместной борьбы необходимо объединиться.
– Если писатель лезет в политику или бросает писать оттого, что его не печатают – это не писатель, – как о давно решённом, сухо заметил он и усмехнулся, – кого-кого, а чудаков, готовых за что-нибудь сражаться на Руси-матушке всегда было сколько угодно. Только таких как мы, чаще объединяют у стенки.
– Ну, Андрей, Вы даёте! – отставляя чашку, рассмеялась женщина. – Времена ныне другие.
– Времена не выбирают – в них живут и умирают, – задумчиво обронил Малов и, помолчав, поинтересовался, – ну напечатают нас, позвездимся маленько, а дальше?
– А дальше, – подхватила гостья, – задумка есть выпускать в городе литературный листок хотя бы раз в месяц. Правда, – призналась она, – ещё не думала, как всё это будет выглядеть. Но есть на примете человек, периодически выпускающий молодёжную газету «Движение пакетов», думаю, проконсультирует.
– Если консультация важна для драматургии, то конечно, – усмехнулся Андрей, воздержавшись от высказывания, что листок с тем же «Движением пакетов», как ни крути, будет более гармонично смотреться на гвоздике в общественном туалете. Обнадёживать будет, что возможно потенциальный читатель прежде, чем смять, прочтёт хотя бы строку. – Сколько членов в литературном «Водолее»? – спросил он, решив сразу брать быка за рога.
– Человек двадцать наберётся, – не задумываясь, ответила собеседница. – А, что?
– А то, что дружеский кружок единомышленников, где занимательная беседа ведётся частным образом, где всё понятно с полуслова, где ценится не скучная серьезность, а искусство лёгкого, остроумного и необязательного разговора создаёт специфический феномен толстого журнала. Понемногу сброситься, на худой конец поискать спонсоров и можно самим его выпускать, – выдал Андрей давно вынашиваемый им замысел, с названием типа «Вечерний город».
– Журнал!? – взволнованно произнесла гостья. – Знаете, боязно, да и как-то не подумала, – призналась она и, помедлив, раздумчиво добавила, – Да нет, не вытянем, – и пояснила, – у нас ведь собрались пенсионеры и домохозяйки.
– Вы же ещё не пробовали, – усмехнулся Малов, – может, как говаривал Наполеон «Давайте ввяжемся, а там посмотрим». Во-первых, это уже необычная, свежая концепция – журнал пенсионеров и домохозяек, – начал приводить он доводы внимательно слушающей Бочаровой. – Ведь от Островского до Твардовского журнал в России – вид литературного салона, может быть, даже – особая партия. Журнал – не газета и вовсе не намерен информировать читателя. Он нужен, чтобы обсуждать уже известное. Попросту журнал должен создавать приятное общество, в котором будет протекать творческое общение читателей и писателей. Журнал должен стать настоящим другом. За это у нас журналы и любят. Но прежде, чем изобретать велосипед, – улыбнулся Андрей, – первым делом надо узнать продукцию журнального рынка. Надо знать, какие журналы покупают и что читают люди. Иначе никогда не поймём, какое новое чтиво мы должны им преподнести. Это же очевидно.
Выветренность фраз отнимала у него все оттенки чувств, вбирала в себя весь культурологический космос.
– Я Вас не задерживаю? – поинтересовался он, закончив интриговать Бочарову открывающейся перспективой.
– Как незаметно время пролетело! – с изумлением обронила женщина, по всей видимости взглянув на часы. – Мне сегодня надо ещё в одно место успеть, – заторопилась она и пообещала, – а Вас я буду держать в курсе событий.
Глава 6
Этим утром Малова разбудил назойливо зовущий звук, чем-то похожий на клокочущее бульканье воды в неплотно закрытом кухонном кране. Издавала звучание прилетающая воронья стая. С приближением ворон, кружа по непонятному закону, клёкот опадал до определенных пределов, когда уже можно было разобрать отдельные звуки. Из приоткрытого им окна дуло по-особенному свежо. Надеясь различить сокровенный смысл, Андрей, вслушивался в речь ноябрьского утра. Она, как дождь, медленно сочилась с тёмного неба, стекала с соседних крыш, с голых веток. Но если что и несла, то не унижалась до человеческого языка. Это прилетевшая издалека воронья стая занимала очередь к мусорным контейнерам. Здесь была своя иерархия: вначале, вываливая содержимое пакетов на землю, в них копошились люди. У каждого из них была своя дорога сюда. Что их социум? Одно из проявлений мнимой свободы? Или заплыв по течению – куда вынесет? Малов не понимал их, но и не судил. Может быть, доля такая, – думал он, – у каждого она своя. Очередь у мусорных контейнеров медленно двигалась. Обнюхивая ненужное, порылись в мусоре такие же бездомные собаки, которых сменили, как известно, гуляющие сами по себе кошки. Завершали пиршество вороны, терпеливо дождавшиеся своей очереди. Прежде, чем приступить к трапезе, они ворчливо переговаривались между собой, с вороватой зоркостью оглядываясь по сторонам. Воронам повезло меньше, их отпугнул подъехавший мусоровоз. Птицы не спешили улетать. Проявляя бдительность, они наблюдали, как двое рабочих, не зло переругиваясь, собирали разбросанный мусор. Наконец загремела цепь подъемника и контейнеры, к сущему неудовольствию ворон, загрузили на платформу. Вороны, поняв, что всё закончено, с шумом поднялись в воздух. Мусоровоз, пыхтя, отъехал. Наступила тишина, в которой явственно слышался шелест и плеск неумолимо текущего времени. Пора было собираться и Малову. Выйдя из подъезда, он остановился. В голых ветках старой липы уже запутался озорник-ветер. Андрей помнил, что когда-то здесь была липовая аллея. Деревья, как люди состарились, а стариков не все любят. Человечество не идеально. Из подъезда, громко шаркая, вывернулся сосед – бывший сослуживец. На Малова пахнуло кислым перегаром. Да и в сиплом голосе забулдыжки звучала торопливая озабоченность похмельного синдрома. Под вечер у того частенько разноголосо «кто-то спускался с горочки». Это была своеобразная кондиция, после чего предлагался десерт – «половецкие пляски». Сосед был человеком, пытавшимся в своё время учить Малова жизни. В часть они пришли одновременно. Но тот, будучи членом партии, стал освобождённым секретарём комсомольской, а затем и партийной организации. На этом его карьера и закончилась. При переходе на вышестоящую должность, комиссия, принимающая от него дела, обнаружила крупную недостачу партийных взносов, которые секретарь пустил на личные «Жигули». Пользоваться партийной кассой для него стало обычаем. Как бы сказал вождь пролетариата: «Товарищ забыл, что он служил не Мамоне, а высокой идее». Такова гнилая человеческая природа: жать, где не сеял. Секретаря в наказание официально освободили от ума, чести и совести, направив взводным Ванькой в «сборную Союза», как в служебном обиходе называли роту охраны, где на одного русского бойца приходилось четырнадцать представителей союзных республик. Там он тянул лямку до тех пор, пока на любовной почве не застрелился боец. Бывшего сослуживца, посчитав крайним, уволили в запас. – Всё таки история часто бывает справедлива, – беззлобно подумал Малов, – бездари и суки уходят в пустоту, как будто и не было их никогда. Сосед периодически незатейливой пьянкой доставал весь подъезд, и Андрею приходилось делать тому физическое внушение. После баталий местного значения месяца на три наступала тишина. Он старался не замечать бывшего сослуживца. А тут никуда не свернёшь – столкнулись нос к носу. – Что, Василий, колосники горят? – беззлобно усмехнулся Андрей, чувствуя подрагивающую руку бывшего сослуживца. – Как живешь? – не замечая его ухмылки в тумане похмельного синдрома, поинтересовался сосед. – Всё нормально, Васёк, – с лёгкой иронией обронил Малов. – Как нормально? – промычал тот, пытаясь что-то сообразить, – ты же слепой. Если не наступали на мозоль, Андрей был человеком не злым. – Я не слепой, а незрячий, – холодно сказал он и ошарашил сослуживца, – слепой, Василий, у нас – ты. Разница между нами лишь в том, что я эту жизнь не могу видеть в полном объеме, а ты, залив глаза – не хочешь. Сосед удрученно шмыгнул носом, негласно высказывая обиду. Помолчал, но недолго. Вздохнул. – Ладно, пойду. – Вольному – воля, обронил Андрей. Вслушиваясь в удаляющееся шарканье шагов, подумал, что с годами сосед свыкся со своим непредсказуемым времяпровождением. Топчет дорогу от общего замысла, где более или менее ясны начало и конец, а вся остальная жизнь – сплошная импровизация ярыжки случая. А может быть, всё это не кажется, а так и обстоит на самом деле? А улица жила голосами, торопливым постукиванием каблучков, шепотом шин. «Чей-то рай легковой катится», – всплыла в памяти Малова затонувшая строчка какой-то песенки. Поток машин казался нескончаемым. – А ещё говорим, что плохо живём, – подходя к дороге, подумал он, – ошибочка. Живём не плохо, а несуразно, без ощущения комфорта на душе. Мучаемся, а не поймём отчего. Пытаясь перейти дорогу, пережидая, пока машины проедут, Андрей топтался на обочине. Вот вроде бы можно и двигаться, но его остановил полный сочувствия женский голос: «Ой, осторожно, еще одна». Малов пропустил машину. Сделал шаг, и вновь последовало предупреждение об опасности. Женщина не подошла, посочувствовала издалека. «А, кажется – чего проще, возьми и переведи, – подумал Андрей. – Ан, нет. Силён Салтыков-щедринский барин, надорвавшийся, помогая, мужикам вытаскивать телегу кряхтением». Малов улыбнулся, представив, как это выглядело бы со стороны, и на мажоре пересёк шоссе. Хотя башмаки и помнили тротуар, трость, опережая их, успела ощупать впереди лежащее пространство. На самом краю проезжей части, она зависла над округлой пустотой. Как гротеск извечных российских проблем «дураков и дорог» на глазах разваливалось городское коммунальное хозяйство. Но самым главным и самым страшным, на взгляд Малова, стало то, что город, словно сдавшийся на милость неведомого победителя, был, как писалось в летописях, отдан на поток. В современной интерпретации, он подвергался тотальному разграблению. Ночами то тут, то там раздавался хруст и треск. Безликие двуногие хищники ломали, курочили и тащили всё, что имело какую-то ценность. В городе повально начали пропадать чугунные крышки канализационных люков, трансформаторы и кабели силовых подстанций, находящихся под напряжением. Расхитителей калечило, убивало. Но на смену одним приходили другие, название которым было «легион». «Видимо кого-то смутила чугунная инертность крышки, – зло подумал Андрей, аранжируя классиков, – которая спасёт отца русской демократии». Обходя следы человеческого варварства, ухмыльнувшись, он вспомнил ответ на все времена – «торг неуместен». Асфальт тротуара тёк ручейком. Пешеходы его, как в бардовской песенке, были людьми невеликими. Обгоняя Малова, они спешили по делам. Вот и сейчас, прошелестел кто-то мимо, прошуршал плащом, обдав терпким цветочным запахом. «А беда моя в том, – подумал он, – что я сегодня немножко циничен». Андрей вспомнил умудрённое древних: «От того плохо пахнет, от кого всегда пахнет хорошо». А что они хотели этим сказать? – подумал он, –ведь даже вглядываясь в мутную призму времени, вряд ли угадаешь. Его крейсерская скорость была прогулочным шагом. Малов чувствовал, что находится под обстрелом взглядов. Ничего не скажешь – «белая ворона». А взгляды несли энергию. Если бы её разложить на составляющие, здесь были бы и сочувствие, и любопытство, безразличие и даже злая нервозность – мешается тут под ногами. Но Андрея не смущало это, он перешагнул через себя. «Это моя жизнь, – поднимаясь к себе в кабинет, усмехнувшись, мысленно заключил Малов, – дорога без начала и конца. Она выбрала меня. Пока мы приглядываемся друг к другу. Она стелется под мои башмаки тротуарами городка, выщербленными временем, а порой взбрыкивает подобно норовистой лошади и пытается сбросить. Пока у нас с ней на равных. А если она меня когда-то «укатает» – то и быть тому. Ведь чаша сия никого не минует». И всё же, чем чаще Андрей размышлял о городской жизни, отстранённо рассматривая её спирали и зигзаги, тем сильнее верил в то, что случайностей в ней просто не бывает. Прямых доказательств этому не было, но как верно изменилась бы жизнь, – подумал он, вставляя в магнитофон кассету звуковой книги, – умей человек читать тайные законы случайностей, указательными вехами которых усеяно всё жизненное бездорожье, где творим круги своя. С утра пациентов у Малова не было и он, как сам окрестил своё занятие – занимался ликвидацией литературной безграмотности. За слушанием книги его и застала, заглянувшая к нему в кабинет Бочарова. Поведение Светланы Ивановны было неестественно оживлённое и создавало ощущение наигранности. Вся она в этот момент, как показалось Малову, состояла из ряда путанных и не переваренных впечатлений. Не переваренных в полном смысле слова. Пищеварение – читал Андрей в одной медицинской статье – тесно связывали с головой. – Я к Вам на минутку заскочила, – словно извиняясь, сообщила она и поделилась распиравшей её радостной новостью, – Андрей Семёнович, поздравляю, вышел альманах! – Ну вот и дождались очередного повода для пьянки, – пошутил Малов. – Присядьте, Светлана Ивановна, – пододвинул он стул, – будете чай? – Некогда чаи гонять, – нотка нетерпения мелькнула в её голосе, – Мне ведь надо и другим сообщить. В субботу в семнадцать часов в Доме книги состоится презентация, – продолжила она, – будет сам Грушкин. – А это, что за фрукт? – улыбнувшись, поинтересовался Андрей. – Стыдно, батенька, не знать главного редактора, – укорила его гостья и заспешила, – Пойду, встретимся на презентации. Читать дальше Александр Гахов. Мой город (главы 7-9)
|
Рецептов 49 
Статей 985 
