Глава 7
Зелёный зал Центральной библиотеки, где ожидалась презентация вышедшего в свет литературного альманаха, был распахнут для гостей. Когда в него заглянули супруги Маловы, зал был почти пуст. Лишь десятка полтора посетителей, пришедших раньше назначенного времени, думалось Андрею, бесцельно бродили в его гулком пространстве. Но перемещение, как оказалось, было целенаправленным и имело свой смысл. На стенах зала была размещена экспозиция картин состоявшейся до этого выставки местных художников, и люди двигались вдоль них по законам собственного вкуса, восторженно замирая у одних и равнодушно проходя мимо других, едва окинув взглядом. Людской ручеёк перетекал взад и вперёд, кружил вдоль развешанных полотен, образуя неожиданные таинственные узоры. Так и город – интимнее, трогательнее, убедительнее открывается не парадной, а изнаночной стороной. Некоторое время Малов стоял у входа. Ему казалось, что в глубине зала тихо звучала музыка, и посетители словно вальсировали, слыша её мелодию.
– Так и будем стоять, как тополя на Плющихе? – нетерпеливо тронула Андрея за руку пожелавшая пойти вместе с ним Ольга и предложила, – давай посмотрим, интересно ведь. Улавливая ритм в шорохе лёгких шагов жены, Андрей двинулся следом. Повествуя о картинах, перед которыми останавливались, она словно становилась его глазами. Одни из полотен вызывали любопытство, другие заставляли задуматься.
Слушая комментарии Ольги и представляя ту или иную картину, Малов невольно подумал, как в человеке пробуждается художник? Истомой в руке, умением, с которым передаёт суть рисуемого предмета или остротой зрения? Ведь большие мастера утверждали о вынужденной постановке глаза, как певцы о постановке голоса. А не упирается ли всё это, – конкретизировал Андрей, – в таинственное состояние души? Ведь без этого невозможна ни твёрдость руки, ни зоркость глаза, ни та мистическая, притягательная сила, оживляющая мертвое полотно или камень.
Растиражированность Венеры вполне объяснима, – мысленно усмехнулся он, – красивая голая женщина. В зоне сказали бы – сеанс. С Рафаэлем сложнее, как с Джокондой. Но у неё хоть многозначительная улыбка, которая завораживает и озадачивает. Чего улыбается? Чему? Кому? Нам, наверное. Но как мог предугадать Леонардо, что мы до исступления будем вглядываться в его полотно. С Сикстинской мадонной совсем тайна. Мало ли мадонн у тех же итальянцев? Но нет ни одного лица такого чистого свечения ни на картинах, ни в жизни. Да и быть не может. Оттого и глаз не оторвать.
Медленно передвигаясь с женой от картины к картине, Малов легонько столкнулся с мужчиной лет сорока, стоящего у одного из пейзажей. Извинившись, Андрей приостановился. Пока Ольга шёпотом пыталась донести до него свою точку зрения на сюжет и палитру полотна, к картине колобком подкатил, по словам жены, седой с одутловатым лицом мужчина. Некоторое время, погружённый в молчание, посетитель разглядывал изображение.
– Что-то я не пойму, что здесь намалёвано? – не обращаясь ни к кому из стоявших с брюзгливой надменностью неожиданно сказал он.
– Не намалёвано, а написано, – тихо поправил его незнакомец, с которым Андрей столкнулся до этого. Колобок, как подошедшего окрестил про себя Малов, не отреагировал, а будто пытаясь убедить окружающих в неоспоримости своей истины, кивнув головой в сторону полотна:
– Я тоже так могу намалевать.
– Может, Вы и сможете намалевать, а здесь написано, – вновь парировал бесцеремонного критика незнакомец.
Ценитель, не желая связываться с неожиданным оппонентом, многозначительно хмыкнув, покатился дальше.
– О вкусах не спорят, – как бы невзначай обронил Андрей и улыбнулся. По словам Ольги, он ещё до этого мысленно представил незнакомца. Примерно так по описанию классиков выглядели нигилисты. Белый костюм, прямые длинные, пепельного цвета волосы, аскетическое лицо с морщинками раздумий.
Малов почувствовал оценивающий взгляд.
– Здесь не вкус, а простое хамство, – заметил тот и задумчиво протянул, – где-то я Вас уже встречал.
– А я вас, к сожалению, нет, – тоном на грани шутки и серьёзности, в которой допускал возможную дуальность, сказал Андрей, – хотя не отрицаю подобного, город наш маленький.
Повисла пауза.
– Да, кстати о вкусах, – сминая её, продолжил он неожиданный диалог, – была у меня голубая мечта детства, хотел побывать в Греции, тянуло взглянуть на одно из чудес света – Парфенон. На протяжении ряда лет собирал материалы о нём. Там ведь каждый камень, – вздохнул Малов, – занесён в каталог. Самому съездить не получилось. А тут один из знакомых в круиз собрался. Я к нему, придавая важность, говорю, будешь в Афинах, обязательно посмотри. Сам Фидий к нему руки приложил. Объясняю, что вся прелесть храма, заключается в том, что в нём нет ни одной правильной линии, все они немного изогнуты, скошены, выпуклы или вогнуты, что и создаёт ощущение жизни и лёгкости. Возвратился приятель из поездки, я к нему. С порога спрашиваю, смотрел?
– А что там смотреть? – ухмыляется он в ответ. – Камни одни...
Незнакомец рассмеялся:
– Камни, говорит, – и, протянув Андрею руку, с интонацией Бендера – я сын лейтенанта Шмидта – представился, – Роберт, профессор Гарварда.
Романтика мутного времени приучила Малова ничему не удивляться. Напрочь не напрочь, но отучила основательно. Взамен приучила верить, что в любую минуту может произойти что-то неординарное. Так что некий иммунитет на похожие ситуации у него выработался.
«Если не марсианин, чего забыл гарвардский профессор в заштатном городке? – пожимая руку Роберта, подумал он». Сомнения точили, как моль шерстяной ковёр. Дальнейшее естественное развитие они получили в тот момент, когда, одетая в скрывающий формы хитон весталки, к ним подплыла Бочарова. Следом за ней возникла заведующая библиотеки Раиса Лекалова. На краткий, едва уловимый миг, женщины посмотрели друг другу в глаза не туманя взор пеленой лукавой уклончивости, и это был миг, достойный гомерического смеха богов.
Они взирали друг на друга ничего не выражающими глазами, разговор был небрежен и быстр, но того, что им известно, они не говорили, а известно им было многое. Новость могла лишь вызвать на их непроницаемых лицах циничную усмешку. Их уже ничто не возмущало и не поражало. Такова жизнь перезревших дам.
Пока Андрей расшаркивался с Бочаровой, «инопланетянина» по каким-то неотложным делам увлекла за собой Лекалова. Зрячим Малов сталкивался с ней в библиотечных хоромах и хорошо помнил женщину. Раиса Ивановна относилась к тем особям слабого пола, которых мужской взгляд, повинуясь инстинкту, бессознательно выщипывает из толпы.
Почти физически чувствуя, каким цепким, тяжести недоброй взглядом проводила Бочарова удаляющуюся пару. Андрей мысленно ухмыльнулся: «Ох, не проста наша Света».
– Вечно у Раисы личное на переднем плане, – наконец с лёгким привкусом цинизма обронила она, и, гася плеснувшее раздражение, наполнилась добродушием, – хотела Вас, Андрей, познакомить с замечательным человеком, профессором Кембриджа, Робертом Тобертом. В голосе женщины звучало явное удовольствие в предвкушении эффекта.
– Мы уже знакомы, Светлана Ивановна, – изо всех сил стараясь сохранить невозмутимое выражение лица, многозначительно усмехнулся Малов, всё явственней ощущая, что попал в какой-то театр абсурда. – Говорите Кембриджа? – снисходительно переспросил он. – Хм, шалунишка, а мне сказал из Гарварда.
– Роберт, как художник сотрудничает с одним из столичных журналов, – не заметив его язвительности, доверительно поведала Бочарова. – Сейчас он в отпуске. В городке живёт у друзей. Профессор помог нам оформить обложку альманаха. Замечу, очень талантлив.
«Отстань на полштанины, – мысленно остановил себя Малов, – она ведь, – перефразировал он поэта, – сама обманываться рада».
– В наше время, – театрально подыграл женщине Андрей, – талант будет поважнее морковки на базаре, – с сарказмом подумав, ох, как лихо пляшут девки по четыре штуки в ряд. Ну, какой блин мужчина – настоящий профессор! И, подпустив в голос дуальной иронии, заключил, – ежели талант не криминальный, он не освобождает от простой порядочности. Поэтому, Светлана Ивановна, разрешите познакомить Вас с моей замечательной супругой. Малов на мгновение представил, с каким любопытством женщины разглядывают друг друга. Но всё обошлось более прозаично.
– Очень приятно, Андрей Семёнович, – довольно сухо сказала Бочарова и предложила, – посидите здесь на пуфике, а мы с Ольгой отойдём за вашими авторскими экземплярами альманаха. Оставшись один, Малов прислушался. По шуму передвигаемых стульев и голосам, людей в зале стало значительно больше. В какой-то момент вернулась Ольга.
– Ну, как тебе наш симпозиум? – шутливо поинтересовался он.
– Для сельской местности сойдёт, – улыбнулась она и вручила Андрею свёрток, – держи свой гонорар. В свёртке находилось несколько экземпляров альманаха, по форме напоминавшего среднего размера толстенькую книжку в тонкой обложке.
– Что на ней изображено? – поинтересовался Андрей, передавая Ольге один из полученных экземпляров.
– На светло-коричневом фоне дорога, по которой идет человек, наигрывая на скрипке, а рядом, подняв колечко хвоста, бежит собака, – довольно конструктивно обрисовала она обложку альманаха и высказала своё мнение, – сюр какой-то.
– Да это мысли вслух, – задумчиво сказал Андрей и усмехнулся, – тонкий намёк, что искусство в наше время только безродным дворняжкам интересно.
– Андрей, ты не прав, – рассмеялась Ольга, – художник, возможно, хотел сказать, что творческий человек должен всегда находиться в дороге, на которой ищет вечный смысл своего бытия и себя в нём.
«Ню-ню», – хотел было протянуть он, всплывшую в памяти фразу анекдотного бегемота, но не успел, неожиданно услышав над собой густой баритон:
– Разрешите взглянуть ваш журнальчик.
В возникшей заминке, незнакомец видимо понял, что Андрей не видит. – Извините, ради Бога, что не представился, – мужчина взял его за руку, – Алексей Бобров, преподаватель изобразительного искусства педколледжа.
– Взгляните, если душа просит, – протянул альманах Малов. – Да Вы присядьте, в ногах правды нет, – предложил он и, с пониманием ситуации, напомнил, – с минуты на минуту презентация начнётся.
– Да, пожалуй, Вы правы, – присаживаясь, согласился Бобров. Уловив шелест страниц и, включив механизм нехитрой дедукции, Андрей поинтересовался, – Что Вы, Алексей, в нём ищете?
– Не терпится увидеть, как выглядят вставки моих картин, – не переставая листать альманах, признался новый знакомый.
– Тоже всенародной славы хотите? – пошутил Малов.
– Славу на хлеб не намажешь, – возвращая журнал, безапелляционно заметил Бобров и, вздохнув, подытожил, – грошик стал тяжёл. Мне бы лучше покупателей на картины и рубища без дыр, чтобы заплатами не красоваться. Хотя и здесь палка о двух концах.
– Что следует из вышесказанного? – сделал попытку выяснить Андрей.
– Только то, – поморщился Бобров, – что во всём этом скрыт страшный парадокс. Путь к успеху и славе порой ведёт к потере творческой свободы, а потом и таланта. – Медленно подыскивая слова, пояснил. – Парадокс в том, что теряешь свободу творчества при наличии всех условий для работы. И наоборот – имеешь её при вопиющем отсутствии необходимых условий. Как соединить несоединимое?
Вопросы Алексея, понял Малов, были обращены к самому себе. Видимо тот не первый раз пытался отыскать золотое сечение искусства в жизни.
Неожиданный собеседник попеременно казался Андрею то мудрецом, то пустым фразером. Логика его восприятия рвалась.
Наконец, подхватив стремительную струю неразбавленной эссенции умствования художника, Малов, облегчённо вздохнув, подумал, нечего и говорить, такое положение способно сломать человека, пробующего осилить дорогу. А впрочем, помедлил он, и решив развеять последние сомнения, поинтересовался:
– Алексей, как Вы считаете, художник – пророк или лишь констатирует то, что видит в жизни?
– По-моему, – задумчиво произнёс Бобров, – в изобразительном искусстве присутствуют три типа живописцев: интерпретатор, консолидатор и тот, кто отказывается от всего, достигнутого предыдущими мастерами. Каждый сам решает для себя, что ему важнее. Если быть более конкретным, существует два великих художника нашей эпохи – Матисс и Пикассо. Оба они были современниками Второй Мировой войны. Но при этом в творчестве Матисса война не получила вообще никакого отражения. Его больше интересовал свой собственный мир. А Пикассо переживал её во всех своих работах. Вот и решите, кто из них созерцатель, а кто пророк.
– В таком случае, каков Ваш путь? – искренне поинтересовался Андрей.
– Я его ищу, – тихо улыбнулся Бобров, помолчав, пояснил, – сейчас подрабатываю росписью Свято-Михайловского храма. Мысли витают над библейским сюжетом, ибо ни один мастер не проходил мимо этого дела. Но здесь столько подводных камней. Во-первых, – начал он загибать пальцы, – надо хорошо ориентироваться в истории христианства, знать итальянскую и русские школы, греческое и византийское письмо. Да и есть просто каноны. Только типаж найти чего стоит! Мастера годы, а то и жизнь на одну картину кладут, – горячо закончил он, – и, позабыв, что собеседник незряч, показал сжатый кулак. – Это только минимум. – Алексей вздохнул.
Малов почувствовал, что работа тому даётся нелегко. Бобров, как будто услышав мысли Андрея, продолжил:
– Творчество требует света в душе, а в наше время, как этот свет в ней сохранить? Только верой.
Некоторое время сидели думая каждый о своём.
– Может, все трудности, Алексей, в том, что вплотную подошли к своей вершине? – осторожно нарушил тишину Малов. И почти сразу почувствовал на себе внимательный взгляд собеседника.
– Я так не думаю, – усмехнулся тот, – на этот счет у меня есть своя теория. Мой приятель, довольно известный жонглёр, – начал излагать свой постулат Бобров, – в цирке работает с семью предметами. До него это делал только какой-то француз. Вот он и хочет иноземца обставить. Как ни приду в гости, всё жонглирует шариками от пинг-понга. Но самое главное, с семью предметами творит чудеса, а как только восьмой берёт, рушится вся система. Он и так и этак, а итог тот же самый. Вот тут мне видится пик физических возможностей человека.
– Интересная теория, – задумчиво улыбнулся Малов, – восьмой шар.
– Можно назвать и так, – согласился Алексей и серьёзным тоном заключил, – в этом плане выше себя не прыгнешь. А все эти олимпиады и рекорды – всего лишь самоутверждение. Можно, конечно, подняться выше своих возможностей, подставив под ноги камень прогресса, но это мистификация вроде допинга.
– Значит человечество обречено на повторение рекордов, – вслух подумал Андрей.
– Эта аксиома не требует доказательств, – без тени сомнений сказал Бобров и заключил, – лишь в искусстве возможности человека безграничны.
Время начала презентации незаметно перешло в ожидание приезда губернских гостей.
Минуты твердели и падали.
– Извините, – поднимаясь, сказал Бобров, – пока время есть, подойду-ка к Светлане Ивановне.
– Какой-то он растерянно-бесхозный, – глядя Алексею вслед, охарактеризовала того Ольга, – словно ребёнка, хочется выслушать и приласкать.
– Люди богемы во все времена в своём большинстве не от мира сего, – умудрено заметил Андрей и иронично хмыкнул, – а всех жалеть, Олечка – слёз не хватит.
И с лёгким налётом цинизма подумал: «А уж всех ласкать, дорогуша, разломается кровать». Со своими экземплярами вернулся Бобров и, усевшись, начал детально изучать альманах.
«В чём-то он прав, – копаясь в памяти, подумал Андрей – ведь писали современники, что Паганини последние годы не играл, оставив пылиться свою чарующую скрипку. Может, догадывался великий маэстро, глядя в никуда, что искусство не подвластно закону восьмого шара. В нём нет пределу совершенства...
По пролетевшему шороху и облегчённому вздоху собравшихся Малов понял, что наконец прибыли гости. Ведущая, призывая публику к тишине и сдержанности, захлопала в ладоши. Сопровождали Грушкина, среднего роста, взятого сединой, барственного вида мужчину лет пятидесяти, несколько человек. По всей видимости, в подобных мероприятиях люди были дошлыми, набившими руку и глаз и, как говорится, с места взяли «в карьер». Главный редактор, представленный Бочаровой, с альманахом в руке выдвинулся вперёд. Склонением головы, обозначив значительность момента, он выдержал паузу, давая настояться тишине, явить себя чувству и профессионально открыл презентацию:
– Господа! Выпуск альманаха, содержание которого наполнили своими материалами местные авторы, это веха в истории города.
Блиц корреспондентской фотовспышки, запутавшись в сединах оратора на мгновение оборвал симфонию славословий.
Оправившись, ещё пять минут освещал Олег Борисович творческий путь местных авторов, завершив речь усилением голоса об их высоком месте в литературе.
Следом, обрушивая на головы сидящих свой гений, стали попеременно читать свои стихосложения золотые региональные подголоски Бледнов, Михеев и Тузик. Гений, как принято, был заунывен, депрессивен, напевен и гнусав. Авторская манера чтения, казалось, была одной из форм мести патрициев окружающим плебеям. То ли обитатели регионального Олимпа хотели преподать аборигенам мастер-класс, то ли прорекламировать своё литературное творчество, Малов так и не понял. По его мнению, залётные поэты находились в том возрасте, когда мужики, если они считают себя таковыми, уже должны были знать, что могут и чего стоят. Армейская закваска в отставного капитана была вбита прочно: сбор информации, её анализ и оценка, составление плана действия и неукоснительное его выполнение. Это было излюбленной методой – иная им не признавалась. По читаемым стихам можно было выстроить жизни поэтов лучше, чем по событиям биографии. Но чем дольше слушал их Андрей, тем отчётливей понимал, юродствуют «пророки регионального разлива». Стишки свои они писали то ли бродя по цепи лукоморского дуба, то ли после большого бодуна под этим дубом. Так или иначе, связанные с событиями жизни авторов, провинциалов рифмованные строки не поражали, не радовали и ничему не учили.
То ли из озорства, то ли из понимания ситуации, Андрей созрел, как в рассказе Шукшина, бросив словесный камушек, «срезать», приземлить говорливых витиев. Дождавшись удобного момента, он поднял руку и попросил слова.
«Ну, что, голуби, не ждали!? Сейчас объясню, кто такая мать Кузьмы и с какого конца рыбу чистят», – выбираясь с помощью Ольги из тенет рядов и приставных стульев, подумал Малов и улыбнулся, представив, как выглядит кузькина мать.
– Дорогие друзья! – немного взволнованно начал он, – Из предшествующих выступлений я понял, что в гости к нам приехала пишущая элита нашего региона, желающая удивить седой мир чем-то новым, – его голос приобрёл более высокий и уверенный тон. Малов поступал так, когда желал убедить хотя бы себя в том, что продолжает следовать действительным событиям, когда он им уже не следовал. – Но давайте подумаем, – сделал паузу Андрей, – как утверждают социологи, со дня сотворения мира свет увидело более тридцати миллионов книг и книжечек. Человеческий разум живёт мерой. Отмерена ему и восприимчивость воображения. Перешагнём меру, – сказал он и пояснил, – можно представить десять или сто книг. Когда же речь зайдёт о миллионах, то разум зависнет подобно компьютеру. По статистике, – ухмыльнулся он, – активный читатель за свою жизнь успевает прочесть от одной до четырёх тысяч книг. Прочесть всё, явно одной жизни недостаточно. Поэтому, – с лёгкой иронией продолжил Андрей, – можно представить какую архитрудную задачу ставят перед собой люди, решившие взяться за перо. Это что же такого нового нужно сказать миру, что бы он хотя бы покосился на них? Поэтому и появляются сочинители, – сделав театральный жест в сторону гостей, вздохнул он, – вопиющие «шир, быр, дыр» и ценители, восторгающиеся музыкой подобных сфер.
В зале, казалось, разверзлась пропасть, весь воздух вдруг выкачали и агонизирующий рассудок дрыгал холодеющей ножкой.
Собравшиеся забыли листать альманахи, чем занимали себя последние полчаса и внимали с вдохновенным счастьем.
– Я не против экспериментальной поэзии, – заключил Малов, – но стихи, обращённые к слушателям, предлагают критерий, выношенный годами, возвращая чуть ли не к детскому «нравится – не нравится». Лишь это и оказывается для меня существенным.
Малов понимал, что перешёл незримую грань, за которой только выжженная земля остаётся за спиной того, кто один на один уходит на поиски истины. Его акция была выполнена. Не дожидаясь пресечения, утопления, смазывания, Андрей продолжил, спустив на тормозах. – Большинство собравшихся, – безапелляционно сказал он, – пришло на презентацию альманаха. Поэтому есть предложение вначале поговорить о нём, дать выступить местным авторам, а уж дальше, как получится...
На фуршет, организованный силами местного бомонда, Маловы не остались. Как выяснилось позднее, тот был достоин кисти Боброва. Залётные поэты – соль земли региональной, то ли от просветленья и осознанья, то ли от свалившейся халявы, надрались в лоскуты и по окончанию мероприятия были торжественно загружены, как национальная недвижимость, в приехавший за ними автомобиль.
Через пару дней Андрею позвонила Бочарова. Доброжелательно пожурив, что он не остался на фуршет, где Малова многие хотели видеть и польстив, что с ним возжелал поговорить сам Грушкин, неожиданно предложила в ближайший четверг подойти в педколледж. На его короткое вопрошание, зачем, она, дав Андрею повод к размышлению, ответила, что встал вопрос о выпуске городского журнала.
– Может у него уже есть официальное название? – помолчав, поинтересовался он.
– Нет, ещё не придумали. А то, что придумали, требует обсуждения.
На мгновение Андрею привиделось, как глаза Бочаровой из серых вдруг стали ярко-зелёными, какими бывают краски на выставке цвета. Он понял, что женщина не хочет выдавать ничего из своих задумок. Сейчас она напоминала Андрею несушку, которой хотели помешать снести первое яйцо.
– Ну как же так, милейшая, Светлана Ивановна, – иронично заметил он, – неужели Вы собираетесь оставить дитя без имени?
– Со временем, со временем, – с притворной ленцой отозвалась она, подпуская в тон некую отрешённость, словно хотела сказать, что это для неё не имеет значения.
– Но это же крайне важно, – со знанием дела сказал Андрей и попытался прояснить перспективу, – Вы хоть понимаете, что название должно заставить людей хотя бы просто открыть журнал, не говоря о том, чтобы купить его. Поэтому нужно название, которое сразу бы сказало читателям, о чём будет идти речь. – Он усмехнулся, – это, между прочим, только одна из целой дюжины проблем, которые свалятся на учредителей.
– Андрей, приходите в четверг, – остановив его умствования, взмолилась Бочарова самым ангельским голоском, на какой только была способна, – и не говорите сейчас ничего о той дюжине проблем, которые свалятся. Согласитесь, ребёнку, решившему сделать свой первый шаг в катании на лыжах с гор, нельзя рассказывать какие опасности могут подстерегать его.
Глава 8
После прошедшего дождя, день четверга показался Малову сумрачным.
«Видимо, не зря кто-то метко прозвал ноябрь сумерками года, – выходя из дома, подумал он и улыбнулся, окружившему его, незримому пространству, – здравствуй, город». Обозначенный на генеральной карте маленьким кружком, районный центр для него был значимее, чем для неизвестного картографа. Ощущение этого было глубже, в душе, что с ней в своё время и уходит. Телега истории не раз грохотала по булыжным и брусчатым мостовым города, оставляя в прилегающих полях памятники и стелы отгремевших войн. От старого гортанно-режущего названия Инстербург, если прислушаться, ещё можно было уловить едва заметный привкус средневековой гари. Отголосками былого, прорвавшимися сквозь метаморфозы лет, высились над городом шпили двух узкоплечих кирх и башни обветшалого замка, когда-то давшего ему название. Город, вобравший в себя множество эпох, словно сворачивал пространство и время. Он был совокупностью всей человеческой природы, включающей и всё теневое, грязное, низкое, злое в ней. В его нейтральности, даже ничейности, крылась притягательность, в которой не было общего знаменателя. Потому в городе можно было легко оставаться самим собой. Впрочем, даря безразличие, он ничего другого от человека и не требовал. Влажный ветер, беззаботным щенком кружа на тротуаре, трепал кем-то оброненную газету. Вдыхая свежий воздух с запахом осени, Андрей мысленно представил свой маршрут. Сердце откликнулось спокойно и радостно. Тихие и задумчивые улочки, по которым Малов шёл до педколледжа, напоминали ему замершую музыку. Портили эту гармонию вкрапления чужеродных нот, которыми представлялись Андрею современные безликие многоэтажки. Среди старых построек из кирпича цвета запёкшейся крови, помнилось ему, они выглядели заблудившимися слонами. На таких улицах он жил как бы в двух измерениях, душа уплывала в далёкое далеко, а тело находилось здесь. В сознании Малова мнилась и оживала связь времен. Прошлое и настоящее сливалось и переплеталось в единое целое. Порой Андрей представлял, как вечерняя, таинственная дымка сочится по улочкам городка. Всё в ней было зыбко и призрачно. Виделось вдруг, как под барабанный бой мелькали русские гренадёры с отцом Суворова, комендантом Кёнигсберга Василием впереди. Легкокрылое мгновение и лукавая улыбка генерала таяла в дымке времён.
То неторопливой походкой шествовал Эммануил Кант. Ронял задумчивый взгляд и скрывался за углом. А то вдруг, громыхая и брызгая искрами на булыжной мостовой, тормозил посольский возок. Появлялась долговязая фигура молодого Петра в зеленом камзоле и больших ботфортах. Диковато взирая выпуклыми глазами, тот, вздёрнув щёточку усов, царственно вопрошал: «Чьих будешь?». Малов невольно пожимал плечами и встряхивал минутное наваждение.
«История живёт в событиях и людях, повернув к Свято – Михайловской церкви, вздохнув, подумал он, – ушли люди, оставив после себя след свершённых дел».
В бытность своей молодости, Малов часто ходил по этой улочке в кирху, низведённую временем и людьми до спортзала «Спартак». В настоящем кирхе был придан статус православного храма. Вспомнилась недавняя встреча с одним из прихожан, бывшим сослуживцем. Случайно столкнувшись у церкви, они разговорились.
– Помнишь Ивана Макоида? – спросил приятель, когда речь коснулась общих знакомых и, хмурясь, сообщил, – Помер. Намедне отпевали.
– Жаль, – кивнул Андрей, – неплохой был мужик.
– Да и не старый, – поддержал разговор собеседник, – только вот не исполнил своего предназначения.
– Это какого ж? – заинтересовался Малов, – дом не построил, дерево не посадил, книгу не написал или детей не воспитал?
– Да нет, -замялся приятель, – свою биологическую старость не прожил.
«Может для кого и старость прожить – земное предназначение, – подумал тогда Андрей, – забавны дела твои, Господи».
Проехавшая рядом иномарка обдала чадом, и в его голове мелькнула невольная скабрезность, – возможно после себя только эту вонь и оставим, спешим, торопимся угнаться за старушкой Европой. Вот только бы не забыть – чьи будем.
Встреча, как выяснил на вахте Малов, должна была состояться в одном из классных аудиторий. Помещение доброжелательно предоставил директор учебного заведения, Бердтникас. Этнический литовец лет пятидесяти, имевший интеллигентную наружность, был человеком умным, правда не без тараканов в мыслях о великой Литве. Ставя во главе угла идею культуры и просвещения, Бердтникас являлся одним из руководителей землячества, которых в регионе за последнее время развелось, как на дворовом барбосе блох.
Возле указанного помещения Малова с радостным восторгом, такая у него была манера, окликнул бывший сослуживец Ларион Земский. Среднего роста и крепкого сложения, Ларион был по характеру педантом и немного циником, острым на язык. Андрей узнал его по голосу, когда тот громко сказал:
– Привет, старина. Вечность тебя не видал, – крепко пожал он руку и поинтересовался, – каким ветром тебя сюда занесло?
Произнесено это было высокомерным тоном, каким, сами того не замечая, разговаривают люди подобного склада и которое означает: место и окружение тут престранное, выходит за рамки общепринятого и признанного, и он изумлён, что увидел здесь знакомое лицо. Малов помнил Лариона розовощёким молодым офицером с внимательным взглядом, искрящимся юмором и блуждающей на губах улыбкой. В городе, Земский был известен, как нумизмат и книголюб.
– Верно, тем же ветром, что и тебя, – пожимая руку давнему приятелю, ухмыльнулся он.
Ответ Андрея Ларион сопроводил задумчиво пламенеющим взглядом, который ясно говорил – за этим кроется больше, чем тебе кажется. Чувствуя его взор, Малову на ум невольно пришло видение очаровательного, крытого красной черепицей дачного домика, трубки, лохматого пса, удобного кресло возле дарящего тепло камина и старой книги. Он представил подвижное, неизменно сияющее лицо восторженного Земского, похожего на престарелого херувима, с высокими поседевшими залысинами лба, покрытого здоровым загаром, полученным на открытом воздухе. Теперь в приятной усталости Ларион, видимо, предвкушал вечер у камелька со своей собакой и потрёпанной книгой на коленях.
В назначенное Бочаровой время в помещении, по подсчётам Андрея, собралось с добрую дюжину людей из местной богемы, пытающихся приравнять штык к перу или к кисти. Некоторых он знал лично, о некоторых только слышал. Именно на эту «могучую кучку», как мысленно окрестил собравшихся Малов и уповала Светлана Ивановна, самоуверенно строя план рождения городского журнала. Дитя минувшей эпохи, она мыслила не иначе, как в пятилетках. Заседание, с её «лёгкой руки», будущих учредителей, напоминало ему «Тайную вечерю» кисти великого Леонарда.
– Хочу немножечко отступить, – взяв инициативу в свои руки, слегка тушуясь начала речь Бочарова, – все вы знаете, что у нас в городе существует объединение «Водолей», которое собрало вокруг себя много творческих личностей. В настоящий момент возникла потребность как-то фиксировать и доводить до горожан то, чем объединение занимается. Честно говоря, – призналась она, – мы думали вначале выпускать газету, потому что какие наши силы... А теперь предлагаю всем объединиться и попробовать выпустить журнал. Речь не идёт ни о завтра, ни через неделю. Но рано или поздно мы решимся его издавать. Выдавая за свою, она стала увлечённо преломлять хлеб его идеи апостолам будущих отделов. На фоне этого Бочарова создавала твёрдое впечатление типичной учительницы младших классов или воспитателя детского сада, которая организует утренник, сама станцует и споёт, нараспев продекламирует: «Наша Таня горько плачет» и отчитает родителей на собрании.
«Организаторские способности несомненны, – слушая женщину, сделал вывод Андрей и в мыслях, снисходительно махнул рукой, – верно говорят, что у победы много отцов. А кто автор!? Пустое это. Зеленело бы дерево жизни».
После речи Бочаровой в помещении повисла задумчивая тишина.
– Надеюсь, Вы уже подумали о художественном редакторе, – осторожно спросил он, подумав, – интересно, есть ли у неё вообще концепция художественного оформления журнала. И если да, в чём Андрей сомневался, то она существует лишь в состоянии эмбриона.
– Думаю, Алексей Алексеевич Бобров с Ниной Александровной Малининой этот вопрос возьмут на себя, – зашуршав бумагой, чуть помедлила с ответом Бочарова, – не Боги горшки обжигают.
Журнала ещё не существовало... Собравшиеся только говорили, думали о нём и строили планы.
После того, как встал вопрос о названии, в аудитории воцарилась тишина, способствующая мыслительному процессу.
– Предлагаю назвать журнал «Наш город», – нарушив глубокомысленное молчание, улыбнулась Бочарова и, давая повод к высказываниям и пожеланиям собравшихся, чуть тише добавила, – но это, просто моё предложение.
– А почему «Наш город»? – с наивностью в голосе поинтересовался преподаватель истории и философии педколледжа Хайрулин. Андрей узнал его по характерным мягким ноткам, звучащим в интонации. Виктор Николаевич несколько раз приходил к нему на массаж. Человеком тот был мнительным и суеверным. После разговора с ним у Андрея сложилось убеждение, что философией чаще занимаются люди с туманным и не ясным ощущением жизни. Среднего роста, но стройный и кажущийся от этого выше, выглядел Хайрулин моложаво несмотря на седые виски. Черты лица были довольно интересными, запоминающимися. Доброжелательная улыбка, чёрные густые брови и открытый взгляд сейчас привлекали внимание.
– А почему тебя Витей назвали? – повернувшись к тому, с иронией в голосе поинтересовался Геннадий Заумный. По смуглому лицу мифотворца регионального краеведения промелькнула лукавая улыбка и спряталась в коротенькой ассирийской бородке...
– Что б с другими не перепутали, – помыслив, в тон ему сообщил Хайрулин.
– Но вот ты и сам ответил на свой вопрос, – резюмировал Генадий.
– Друзья! – обратившись к присутствующим, шутливо откорректировал диалог Земский, – предлагаю название «Четыре пегаса».
Его тон и внешность говорили сами за себя. Сразу думалось, что он из тех, кого можно встретить в ненастный день среди книжных развалов букинистических лавок, бродящим между полками, вглядывающимся и, наконец, достающим и с любовью перелистывающим какой-нибудь ветхий, потрёпанный фолиант.
– Почему четыре? – хмыкнув, окинула Лариона сухим, строгим, любопытно-осуждающим взглядом Нина Малинина, преподаватель одной из городских школ с грубоватыми чертами лица революционерки времён Парижской коммуны. Стройной, пропорциональной фигуре женщины шли чёрные, густые, аккуратно уложенные волосы в стрижке семидесятых годов, а ля МирейМатье.
– В журнале должна существовать возможность проката пегасов, Нина Александровна, – отыграл Ларион и ухмыльнулся, – ведь одного заездим. Но можно и пять, – немного помолчав, серьёзным тоном продолжил он скользить по волне всеобщего внимания, – только в этом случае название будет «Четыре пегаса и пегасиха», то есть кобылу включить, а в автобиографии записать: мать русская, отец не очень.
Смех прорвался среди присутствующих, как зерно из дырявой торбы. После вспыхнувшего оживления, они стали вносить свои предложения по направленности и содержанию журнала, концепция которого съедала личное время и во многом предвосхищала их опыт.
Кем бы собравшиеся не были, сейчас они уподоблялись легендарным индийским слепцам, на ощупь судящим о слоне. Каждый нёс какую-то частицу своего виденья, выдавая её за цельность. Какую-то долю правды или полуправды за всю правду. Личное желание за всеобъемлющее стремление присутствующих. Вот только тут был один нюансик. Мало того, что все они прежестоко ошибались. Кто-то из них, по неосторожности ухвативший слона за гениталии, ещё и мог подвергнуться смертельной опасности. Реакцию слона угадать не трудно. «А по сему мораль проста, – вывел для себя Андрей, – не стоит наобум лапать слона, можно ненароком того и за причинное место схватить. В лучшем случае отделаешься затрещиной хоботом».
Впрочем, они не дарили миру ничего нового, считая таковыми вещи, о которых раньше не знали и вдруг случайно наткнулись на них. Но они уже были до них – раз собравшиеся здесь их нашли. Только они не знали об их существовании. А в мире нет ничего нового и старого – всё было сейчас. В высказываемых мнениях, всё явственней вырисовывалась истина, обычно открывающаяся, когда к ней готовы. Так в математике большее количество найденных точек стремится к точности графика.
«Может, для этого и существуют путешествия и встречи, – анализируя происходящее, думал Малов».
Сейчас сталкиваясь с непривычным, поместив себя в иные обстоятельства и декорации, Андрей вернее понимал себя. Важным для него было не то, что говорили собравшиеся. Тут между ним и этими людьми большой разницы не было. Главным становилось то, что они были готовы созидать и то, с какими мыслями так поступали. Выпуск журнала уже виделся ему не только целью. Пока они будут работать над материалом и составлять макет, он станет опытом предыдущего, вошедшего в него, но и на какое-то время судьбой и будущим.
Наконец многое было обговорено, и среди присутствующих, как выражался не будь помянутым к ночи незабвенный генсек, найден консенсус – собираться по четвергам, стали расходиться.
Когда Андрей в сопровождении Жукова и Лариона, вышел из здания педколледжа, был поздний вечер. В воздухе пахло морозцем. Редкие фонари, сгущая мрак, навевали на округу сонное состояние. Улицы были пустынны, лишь изредка по чьему-то срочному вызову проносилось такси. Город, казалось, обезлюдел, и только каменные утёсы зданий светились мозаикой окон, выдавая присутствие беспокойных человеческих душ.
Глава 9
Неожиданно для себя, Малов вошёл в редколлегию журнала «Наш город». Узнав об этом, жена умудрённо заметила:
– Ничего, я привыкла. Ты и раньше был нестандартной личностью – то в партию не вовремя вступишь, то в дерьмо…
Редакторские обязанности в журнале возложила на себя Бочарова. По четвергам члены редколлегии стали собираться в левом крыле старого четырёхэтажного фаркверхового здания в центре города, где раньше размещались гостиница, телеграф , библиотека и ещё ряд контор и конторок. В период приватизации большая часть дома за бесценок по бумагам была продана местными временщиками приезжим из азиатских республик распавшейся великой Тартарии. Как их называл Лев Гумилёв, «пассионарии» Востока в свойственной им манере развили в городе бурную коммерческую деятельность.
Иногда жизнь сталкивала Малова с этими людьми, называвшими себя беженцами. В своём большинстве это были русскоязычные переселенцы, своеобразный человеческий продукт мутного перестроечного времени, по тем или иным причинам покинувшие тамошние пределы. Это были разные индивидуумы, но всех их объединил незримо тонкий налёт азиатчины. Внешне это никак не проявлялось, но внутренне это был конгломерат – сплав человеческой породы, вобравшей в себя и российскую широту и восточную узорчатую витиеватость. Зачастую многие из приехавших в регион, были, как беззлобно называл их Малов, колбасными эмигрантами. Смешанные семьи, имевшие доминанту германских корней, использовали город, как трамплин для прыжка на историческую родину. Не потому что в их сердцах неожиданно обнаруживалась к ней любовь, а потому что тяжело жить в России и любить её в непогоду. Да и «социал», как говорится, на халяву сладок. Понятно, человек, что рыба – ищет где глубже и лучше. Забывая об этой старой, как мир истине, аборигены относились к переселенцам настороженно, а порой и предвзято. Даже председатель восовской первички Артамонов, бывший во время войны подростком и связным в партизанском отряде, поставив на учёт одного из переселенцев, засомневался.
– Ну, какие, Андрей, это беженцы?! – когда остались наедине, высказал он своё мнение, – я на них во время войны насмотрелся. У тех только узелок в руках или котомка за спиной, да ребятишки вокруг. А эти, оглянуться не успели, уже и квартиру, и дачу приобрели.
Это стариковское ворчание напомнило Андрею реплику из знаменитой кинокомедии ушедшего времени «Наши люди на такси в булочную не ездят».
– Под одну гребёнку всех не подстрижёшь, Кирилл Павлович, – усмехнувшись, заметил он, – люди-то разные. По большому счёту, мы здесь все переселенцы...
Одно из оставшихся в здании бесхозных помещений, администрация на какое-то время уступила начавшей священный хадж по инстанциям Бочаровой. По мнению Малова, членам редколлегии проще было бы собираться в читальном зале центральной библиотеки. Но из намёков и недоговоренности в витавших разговорах, он понял, что между Лекаловой и Бочаровой пробежала чёрная кошка, а вернее блондинистый кот в лице Роберта Тоберта. Одни поговаривали, что Раиса хотела видеть редактором журнала маститого профессора, забывшего в провинциальной глуши про знаменитые оксфорды и кембриджи. Другие в своих рассуждениях напуская туман, намекали, что обе соискательницы на мужское внимание были в специфическом возрасте, когда большую роль в интимной жизни женщины начинает играть нарушение гормонального фона. Как бы там ни было, заветный приз достался Раисе Ивановне, которая для магнетических сеансов Тоберта сняла помещение, расположенное рядом с редакционной журнала. От названия на табличке, украсившей дверь этой комнаты, исходил туман мистической таинственности. После обеда доморощенный Калиостро в колеблемой пламенем чёрных свечей мгле устраивал приём посетителей. Чаще это были посетительницы, которых Андрей снисходительно относил к хранительницам предрассудков. О чём им проповедовал вешатель лапши и добыватель огня из среднего пальца, история умалчивает. Доподлинно известно одно: вскоре профессор фармазон, по которому скучала сто шестьдесят четвёртая статья уголовного кодекса, как появился так же таинственно и исчез, оставив в пустом кабинете еле уловимый запах то ли свечей, то ли серы.
Предоставленная для редколлегии комната была оклеена обоями тусклых тонов и освещалось единственной лампочкой. Общими стараниями ей был придан жилой вид. Дворовый фасад здания примыкал к задворкам, «ложившегося на бок» завода Карат, где сквозь промышленную эстетику проросла обыкновенная. На костях индустриального динозавра проявился изощрённый дизайн, а по сути контролируемая разруха. Методом стала романтизация упадка. Приметой служила помещённая в элегантную раму Доски почёта обветшалость. Культивируемая запущенность, окрасила примыкающие улочки ржавой патиной, из всех щелей которых выпирала убогость. Обычно административное пространство метят елями. Вечнозелёное дерево символизирует жизнь и древность города. Те города, которые первоначально основывались как военные лагеря, в своих гербах имели фрагменты еловых веток с шишками. Они подчёркивали высоту и древность города и рода. Недаром и в России говорят «высокая шишка», как бы намекая на положение человека в обществе, его древние родовые корни. В современной трактовке, – думал Малов, – учитывая специфику анклава, некоторых нынешних руководителей следовало бы именовать древнегерманским выражением «шишка в яме», означающем отсутствие родовых корней, герба, щита и ясно выраженных целей в строительстве города и улучшении жизни подданных. Мэрия во главе с временщицей, бывшей учительницей Галиной Форменко, прозванной в народе «Фонтановной» за страсть к оным техническим сооружениям, лишённая целесообразности, вела себя игриво и дурашливо, как дорвавшийся до взрослых вещей ребёнок: колола микроскопом орехи и вертела колесо дедушкиного трофея – швейного агрегата «Зингер». Городская дума, вобравшая добрую дюжину народных избранников, страдающих профессиональной непригодностью в других областях занятий и поэтому часто их меняющих, что компенсировалось недержанием речи и синдромом реформаторства, напоминала дискуссионный клуб. На фоне вялотекущей городской шизофрении, смуты и козни придворные, – словно о ней писал в своё время Карамзин, – занимали Думу более, нежели городские дела. Последнее время депутаты, во главе с бывшим следователем, незабвенной Верой Сафиной, в мордобойном противостоянии делали показательное обрезание пуповины, соединяющей их с властью, в шоу объявленной голодовки. Не видящие дальше своего кармана чиновники, заново открывали секрет искусства, которое рождалось от претворения необходимого в лишнее и нужного в бессмысленное. Несмотря на то, что в бюджетном кармане паслась вошь на аркане, рабов красила воля с выездами за бусами в туманные альбионы. Звучало это как поездки по обмену опытом. И опыт по обмену долларов на рубли народов Европы поражал не только беспечных парижан, но и не столь наивных шведов. Избавившись от тоталитарного ярма, уродливое казалось экзотичным, простое – изящным, старое – древним. В конечном счёте всё сводилось к смене перспективы.
С лёгкой руки Бочаровой, давшей объявление о журнале в местной газете «Полюс», холодное помещение на втором этаже развалки на какое-то время стало литературным центром вроде пушкинской «Зелёной лампы» или ивановской «Башни». До позднего вечера по четвергам редакционный приют становился проходным двором. Несколько раз приходил, неторопливо поднимаясь по скрипучим ступеням старой лестницы, седовласый почётный радист, канувшего в Лету Союза, Василий Васильевич, признавшийся, что стихи ему по ночам диктуют инопланетяне. Для солидности увешанный наградными планками ветеран, контактирующий с внеземным разумом, приносил увесистую подборку надиктованных вирш. Разумеется, он хотел нести вечное и доброе своих строк в массы, если уж не мечтал увидеть их напечатанными. Вальяжно расположившись в продавленном кресле, старец, надев толстые очки, начинал доставать собравшихся опусами, надиктованными ночными гостями. Слушать это можно было, если только ты обездвижен инсультом и по этой причине ничего другого делать не в состоянии. Женщины, прерывая маразматическую старческую блажь, угощали его чаем, давя поползновения стихоплёта в зародыше. Громко отхлёбывая, он умиротворённо вздыхал и безапелляционно замечал, что это обязательно должно увидеть свет. В один из таких его приходов, Малов пожалел старика. Научить писать стихи нельзя – это от Бога. Единственное, чем можно было помочь старцу – это, как говорят электрики, заголить контакты, чтобы чище принимать диктовку сверху. Хотя он и не был уверен, что его сомнительные познания в стихосложении могли быть полезны инопланетному посреднику, Андрей всё же попробовал ознакомить того с самыми простыми правилами рифмованных строк. Этот опыт оказался для него последним. Столкнувшись с авторскими амбициями, он пришёл к выводу, что образование в принципе невозможно и на практике бесполезно. Насильно мил инопланетянам не будешь, а в любви наставники не нужны. Никого, – помнилось, утверждал Ницше, – нельзя научить тому, что не дано Провидением. Всему, что нужно: пить, курить, делать детей и стучать на ключе морзянку, Василий Васильевич научился сам. А писать не умел и слепой Гомер. Андрей разочаровался в самом действе, которое должно было оправдать одно поколение в глазах другого, но не справлялось с этим. Перед ним замаячил извечный вопрос «Что делать?», вырисовывалось – «ничего». Незачем было портить учёного и учить дедушку кашлять. С тяжёлым сердцем Малов взял его подборку на просмотр.
– Вы там ничего не испортите? – тревожился автор.
– Не волнуйтесь, – улыбнулся Андрей и подумав, что придётся от имени почётного радиста написать для журнала пару стишков, успокоил ветерана словесной двусмысленностью, – уверяю Вас, портить там нечего. Он не стал бы утверждать, что знания вообще не передаются. Как доказал муравей, научить можно и попрыгунью стрекозу. В межстрочье изуверской басни проглядывалась мораль: успешней всего те учителя, что как времена года достигают своего, ничего не делая. Напрашивался вывод: лучший учитель – придорожное дерево, подающее пример стойкости. Оно учит только тех, кто на него наезжает. Наконец за ветераном приезжал внук, электрик Гена, один из внештатных рыцарей замка. Им на смену являлись служители Иеговы с рекламой, приглашавшей желающих к участию в дискуссии о первородстве яйца или курицы, на встречу с очевидцем загробной жизни. Тех теснили начинающие горькие с Водоканала в потрёпанных джинсах и польских кроссовках. Заглядывали семнадцатилетние прыщавые повесы со свитой из некрасивых девочек. Девицы старались показать себя бывалыми, бойкими, что-то умеющими, но их общее развитие не простиралось дальше телевизионной рекламной нахватанности. Симпатии у Андрея они не вызывали. Он этого не скрывал, но и мнения окружающим не навязывал. Вводили в замешательство филологи с претензией эссеистов, инфицированных Гиннессом, в их стремлении уесть друг дружку, изобретавших по этому поводу крылатые фразы вроде «он не философ, а татарин». Вызвала нездоровый ажиотаж семейный психолог. Шикарно одетая женщина бальзаковского возраста изящным жестом снимала перчатки чудесной кожи, закидывала идеальные ножки одна на другую и рассказывала о своей жизни в провинциальном городке Казахстана. Оставшаяся после развала Союза не у дел, начинающая поэтесса жеманясь предлагала свои стихи. Члены редколлегии балдели от прочитанного, но вида не подавали.Это ещё хорошо, что у них хватило ума не развесить уши. Позднее предложенные стихи нашли у раннего Есенина.
С многозначительным видом выкладывал на стол свои поделки местный левша Николай. Его специальностью было резать правду-матку, и он резал её с удовольствием, поскольку видел себя представителем исчезающего класса пролетариев.
– С падением Советской власти, – говорил он, – царство рабочих и крестьян кончилось. Взять нашу компанию, – иронично усмехаясь, начинал он перебирать, – Хайрулин – кандидат исторических наук – учитель. Чиновничья шишка – это Игорь Васильевич. Не то актёр, не то художник – не разбери поймёшь – это Бобров и ему подобные. Один он, Николай, представитель прежнего, его величества рабочего класса, ныне шофёр дальнобойщик, занятый перевозкой сомнительных грузов по сомнительным адресам.
– У каждого своя стезя, – многозначительно ронял он. Каким-то образом, Николай нашёл, обрёл её, приладился. Это было, по его мнению, самым важным в жизни. – Нашёл свою тропу, – заключал он, – и всё остальное приладится. Не нашёл, и будешь болтаться, как дерьмо в проруби. Стезя это не призвание – это дело.
Захаживали деловые люди и начинающие наркоманы, у которых в минуты просветлённого бодуна случалось поэтическое недержание. А так же люди, путавшие искусство изящной словесности с искусством жить.
Посетители редакции наводили Малова на мысль, что все они не вполне довольны собой и своей жизнью и утратили веру во что-то лучшее. Верилось, он до этого не дошёл и не дойдёт. Но все они были частью мира, о котором он хотел писать. Приступы сомнений навевали на него такую же меланхолию, как на тех, кто хоть однажды брался за перо. Думалось, сможет ли он изобразить жизнь, которую видел не чужими глазами и познавал собственной шкурой и разумом. Сможет ли рассказать читателям, то, что может и должен. Тревожила дуальность – возможно ли это совместить? Никакая религия его при этом не утешала, и никакой у Андрея не было веры кроме одной – своей собственной. Его вера состояла из многих слагаемых, но, в сущности, сводилась к одному: он верил в самого себя. Верил, что если только сумеет показать другим кусок правды о той жизни, которую знает, это будет его высшим подвигом и невообразимым счастьем. А где-то в глубине души, поддерживая эту веру, таилось убеждение, что если бы это удалось, многие были бы ему благодарны и, возможно, увенчали лавровым венком.
Жажда славы незримо живёт в сердцах людей. Андрей знал об этом не понаслышке. Славой Герострата, помнилось ему, обзавёлся, наградив себя медалью «За боевые заслуги» пройдошистый сослуживец, полковой делопроизводитель Любченко за игру в оловянных солдатиков в строевом отделе. Возможно потому, что слава – одно из самых сокровенных, притягательных желаний. Люди, особенно те, кого сильней мучит её неукротимая жажда, крайне неохотно в этом признаются.
Политик никогда не даст повод окружающим думать, что им движет любовь к власти, стремление, заняв высокий пост, оказаться на виду. Конечно же нет, он руководствуется бескорыстной преданностью общему благу и стремится лишь к одному – не обмануть доверие электората, которому, по его словам, он служит, не щадя живота своего, безупречно и ревностно. То же происходит и с военным. Нет, не из любви к славе избрал он своё поприще. Не из любви к высоким званиям и наградам, которые достаются героям. О, нет! Солдатом его, прежде всего, делает преданность долгу. Никаких личных побуждений. Просто-напросто его воодушевляет пылкое бескорыстие самоотверженного патриота. Он сожалеет лишь о том, что у него одна, а не три жизни. Он все их бескорыстно положил бы на алтарь отечества. Юрист уверяет, что он защитник слабых. Что печётся он исключительно об угнетённых и воюет за права обиженных. И так, куда ни плюнь, будь то политика, общественное устройство, экономика, религия, спорт или красота… Сеют зерно обмана, что человек благоговейно, самозабвенно, не помышляя о славе отдаёт этим идеалам свою смиренную душу. Любопытно, что ложь вторглась и в творческий мир, в единственную область, где она существовать, по мнению Малова, была не вправе. Прежде были времена, когда всякий человек искусства мог не стыдясь признаться, что среди сил направляющих его творческую жизнь есть и желание славы. Но как же с тех пор всё переменилось.
«В наши дни, – с сарказмом думал Андрей, – пришлось бы объехать полмира и возвратиться ни с чем, если бы потребовался человек от искусства, который признался бы в подобном желании. Конечно же, нет. Он бескорыстен. Он служит некому единственному идеалу. На самом же деле, движущая сила многих – уехать, взлетев, закрепиться. Куда, зачем – неважно, лишь бы имя, положение. В романах люди говорят, но о том и из-за того, что слишком высоко или как там – нравственно. А жизнь полна простых потребностей и они такие неискоренимые, которых литература никогда не касается. А если и коснётся, то опять не в жилу. Тёплая выгодная работа, положение жены, детский садик, пища, хорошая квартира, отдых – вот на что уходит время и силы. Но, как сказать об этом, чтобы не звучало пошло, низменно, как? Ведь почти все думают о своём положении. На этом часто строят жизнь. Высший смысл интересует не многих»
Малов мысленно ухмыльнулся: приходящие юнцы уверяли, что жажда славы для них – глупое ребячество, плод устарелого культа романтического индивидуализма. Что от этой мирской лжи они совершенно свободны и «звёздная болезнь» при прохождении пресловутых «медных труб» им не грозит. Однако, сколько Андрей не спрашивал нахальных повес, как им удалось достигнуть подобной свободы, они не могли объяснить, как оказались умней Гёте, которому понадобилось восемьдесят три года, чтобы освободить свой дух от этой слабости. Оправдывало самомнение щенков, что все они переживают ужасное время. Но так было всегда: Любое время представляется нормальному человеку ужасным. Мир полон зла, и это зло живёт в душе каждого. Андрею вспомнилось когда-то читанное у Ницше: «Человек – это то, что необходимо преодолеть».
«Значит, то о чём он будет писать в журнал, – подумал Малов, – должно помочь читателю победить в себе раба и циничного сибарита, невежду и труса, карьериста и ханжу. Навсегда избавиться в себе от корыстолюбия, чванство и продажности. – Поразмыслив, он добавил, – привычки ждать халявы».
«Мечтать не вредно, – мысленно уколол себя Малов, – две тысячи лет идёт воспитание добропорядочного христианина, а где же его плоды? Всё текло и течёт, но ничего не меняется, – вздохнул он и подытожил, – мы равнодушны и коварны, бесстыдны, злы, неблагодарны. Мы сердцем слабые скопцы клеветники, рабы, глупцы. Ты можешь ближнего любя давать им смелые уроки – они послушают тебя. Последнее вызывало сомнение: захотят ли слушать? Всё это было бы важным и нужным в стремлении человека когда-нибудь стать булгаковским Иешуа. Свершится ли это? – на мгновение задумался Андрей и, мысленно отвечая, тяжело вздохнул, – хотел бы я посетить этот мир через тысячу лет.
|
Рецептов 49 
Статей 985 
