Глава 10
В унылые зимние дни, когда балтийские ветра приносили то дождь, то снег, смеркалось рано. Земля, в своём движении дойдя до точки невозврата, вот-вот должна была повернуть назад. На улице, по которой шёл Малов, уже затеплились редкие фонари. Смутно светились, расплываясь в простуженной мгле, праздничные огни витрин. Улица была тиха и пустынна, а в вышине над крышами порывами налетал ветер и подвывал, обещая бурную ночь.
«Погода, будь она неладна, – прислушиваясь к окружающему пространству, мысленно посетовал Андрей, – хороший хозяин из дома собаку не выгонит.
Но был четверг, когда члены редколлегии старались собраться в полном составе. Поднявшись по скрипучей лестнице, он вошёл в редакционную, где уже находилось несколько человек.
Они расположились возле пламенеющего электрического камина. Было славно, сидя у нагретого камелька, слушать, как за окном беснуется непогода. Разговор, в который был вовлечён с порога Андрей, шёл, о человеческих задатках. Пряча улыбку в ассирийской бородке, неторопливо о своём вещал Заумный. По субъективному мнению Малова, Геннадий столько лет плавая, метался в своих исканиях, что никак не мог нащупать дно или уцепиться за что-то серьёзное. Актёра из него не вышло, подался в режиссёры. Хотел поставить – не дали. Сочинил пьесу – не взяли. Перешёл в краеведы, а радости не было. Годы шли без Божества, без вдохновения.
– Должно ж у него что-то быть, – сетовал Заумный, – к чему-то ведь он предназначен. Или вот так проживёт не узнав в чём его талант?
– Не учился, остался обалдуем – вот и держись за бублик-баранку, – выслушав последнюю тираду краеведа, ухмыльнулся забежавший на огонёк пролетарий Николай.
Обычно, он сообщал секреты полишинеля – о последних тёмных делишках местных начальников. Похоже, кто-то из ближнего окружения делился информацией. Иначе откуда ему было столько знать про мэра и его окружение, про детей, любовниц и преступные доходы. Порассуждали, что в России при повальном казнокрадстве ничем, кроме смертной казни, не испугаешь.
– Не казни Великий Пётр, – уверенно заметил Хайрулин, – ещё больше воровали бы. При Екатерине Второй наказание смягчили, и лихоимство увеличилось. При Сталине сократилось. Вождь спуску не давал.
Тема эта волновала всех.
Андрей вспомнил читанное, что какой-то персидский шах, казнив судью, которого уличили во взятках, приказал содрать с него кожу и покрыть ею судейское кресло. Подействовало.
Рассказы о подобном встречались с удовлетворением. Душам собравшихся не хватало возмездия. Слишком многое происходило с наглядной безнаказанностью. В конце века Россия страдало от этого сильнее, чем когда-либо. Сидевшие у камелька быстро устали от пролетарских обличений и от своей бессильной злости. Злость была хороша, как приправа. Всё это жульё, что обворовывало и обманывало город и государство последнее время, отравляла присутствующих ещё ненавистью. Не хотелось слушать и возиться в грязном белье власть предержащих. Их больше привлекало прошлое, когда Россия мужала, поднималась, как на дрожжах. И настоящее, которому они посвящали себя.
– Талант, талант, а что мне с него? – после воцарившегося молчания, возвращая всех к начальному, грустно усмехнулась обладательница голоса с приятной хрипотцой, Любовь Москаль. Андрей поймал на себе её спокойно-нелюбопытный взгляд присущий медицинским сёстрам. Создавая впечатление стеснительной, одинокой женщины с внешним видом, по словам Жукова, «рекламы по сексуальной безработице», Люба была незаметной, но Малов чувствовал в ней душу романтично-страстную. По своей классификации, он отнёс женщину к певцам несчастной любви. Как виделось из ранее прочитанного поэтессой – муж ушёл к другой. Она попереживала, потом взялась за перо. Поэзия для неё стала исповедью и способом поделиться с людьми. В ней Москаль делала свою жизнь безотходным производством, где всё было напоказ – и радость и горе. Горе в её строках стоило дороже, потому что оно иногда глубже чувствовалось и передавалось. В большей части, как Бог на душу положил.
– От твоего таланта, – заметила Нина Малинина, – другим хорошо. Самомнение у Малининой было большое, но ещё большим было желание при неимении Божьей искры и сокровенных знаний, вымучивать рифмованные строки. Отсутствие профессиональных данных компенсировалось совершенной благонадёжностью.
– Так ведь это другим, – возразила Люба.
– Ты будешь жечь свой костёр для людей, как древние греки, – придавая словам значимость заверила Малинина, – в этом твоё назначение.
– Значит, я буду жечь костёр, а другие возле него греться?! – С иронией в голосе поинтересовалась женщина. Видимо, она попыталась всё связать и свести под общий знаменатель, но Жуков, слушавший разговор, не дал ей этой возможности.
– Не переживай, Любаша, у каждого свой костёр, – рассудительно сказал патриарх местной словесности и усмехнулся в бороду, – вот у меня только костры печалей остались. Он вздохнул.
– Про меня в селе с юности талдычили, несомненный талант, – помолчав, продолжил он.
– Первые стихи сельского самородка, – шутливо вставил Земский, – были написаны вилами по мутной воде.
– Можно и так считать, Ларион Васильевич, – усмехнулся Жуков, – пока глуп был, очень этим гордился. Ещё бы, лучший парень на деревне, – с шутливой самокритичностью обронил он, – а в селе одна изба. Старше стал – призадумался, почему Пушкин гений, а я всего лишь талант? В чём между ним и мной разница? Всего перешерстил. Евгения Онегина чуть ли не наизусть знаю – явный гений. Читаю свои стихи, вроде всё, как нужно и оригинально. Рифма не глагольная, посильней, чем у него и сразу видно, что талантливо, прошу извинить за нескромность, – произнёс Пётр Николаевич и раздвигая слоги выдохнул, – а не гений. Вот и занимаюсь больше дачными делами, там Александр Сергеевич не застит. – Старый поэт невесело рассмеялся.
– А вот Андрей, – хлопнув того по плечу, переключился он на присевшего рядом Малова, – пожалуй, что и на гения потянет.
– Таланту компромиссы ещё позволены, – нашёлся Андрей, – то для гения, как сказано «продуман распорядок действий и неотвратим конец пути». По моему мнению, – вздохнул он, – гений обретается в тот момент, когда человеческий дух заключает договор с Провидением на исполнение в миру определённой исторической миссии. Но чтобы подписавший не забыл о своих обязательствах, Гений следует за ним тенью. Жизнь того, кому он служит никогда не бывает лёгкой. К тому же, если отмеченный Богом человек изменит контракту, гений отступит от него. Чем это заканчивается доходчиво объясняют глаза Врубелевского демона.
– Круто, – переварив сказанное Маловым, с долей иронии заметил местный патриарх. – Всё же, зря стихи не пишешь, Андрюха, – помолчав, продолжил он, – прочитал твои вещицы, которые ты почётному радисту с барского плеча обронил. Техника, конечно, желает лучшего, но смело, смело.
– Гений среди удобрений, – шутливо отмахнулся Малов, – пришлось по необходимости пографоманить.
– Побольше бы таких графоманов, – не согласился Жуков и поинтересовалс, – вот ты после стольких лет за перо взялся, душа не запела?
Андрей Чуть помедлил с ответом. – Запела, не запела, – наконец сказал он и вздохнул, – что о том говорить? Как сложилось, так и ладно. Есть талант, займись делом, к которому сердце лежит. Работай над ним, чем прилежней, тем лучше. А дальше, – заключил он, – как повезёт.
Со стороны могло показаться, что Андрей раздосадован вопросом Жукова, да и тот, думалось, был обескуражен ответом. Желая перевести беседу в шутливое русло, старый поэт обратился к высокому, моложавому, начинающему седеть брюнету Европееву:
– А что по этому поводу полагает Игорь Васильевич?
Обрисованный Жуковым, Европеев, начавший посещать посиделки редколлегии, представлялся Андрею этаким творческим интеллигентом с характером мягким, но нелёгким. Порой ему казалось, что Европеев исподволь наблюдая и анализируя происходящее, уже имел своё мнение о каждом. От Бочаровой он знал, что в своё время, Игорь выпускал молодёжную газетку «Движение пакетов»". Чиновник средней руки от культуры местного разлива, скорее из-за внешнего вида производил впечатление Мечтателя и романтика. Лицо у него было узкое, осенённое печалью Пьеро, отбрасывающей тень на поэтическое творчество. Со стороны казалось, что в свои сорок пять, Европеев перенёс жизненных катаклизмов неизмеримо больше, чем окружающие. Тема разговора, по видимости, была ему интересна, и Европеев не стал отшучиваться. Малов почувствовал на себе его беззащитный и немного, рассеянный взгляд.
– По-моему скромному разумению талант дан каждому. Весь смысл земной жизни состоит в том, чтобы его в себе открыть.
– В этом смысл? – удивился Жуков, – ну и завернул!
– Я думаю, – не замечая реплики, продолжил Европеев, – гениальность это патология вроде маленькой дырочки через которую можно разглядеть мировую гармонию. Только редко кому удаётся в это отверстие заглянуть. Тычутся все, как слепые котята, да всё мимо. Если же свершится такое чудо, то человек сразу понимает – вот оно, ради чего он жить должен. Дело творческого человека иное, – заключил он, – никогда не уклоняться от истины, не терять творческой свободы, даже если рискуешь потерять голову. Мало кто из наших современников, как впрочем и Пушкин, поднимался до осознания этого простого, но тяжкого правила – правила гениев.
– Блестящие рассуждения, – серьёзным тоном заметил присоединившийся к разговору Ларион Земский и заразительно хохотнул, – но надо добавить немножко серости для обывателей. Слушая Вас, пришёл к выводу, что зарыть талант обойдётся дешевле. Посерьёзнев, он обратился к Хайрулину:
– Виктор Николаевич, как обстоят дела с «Сердцем полководца»?
Хайрулин, несколько лет собиравший материал и писавший о Барклае де Толли, с грустью в голосе констатировал:
– Работы воз, но всё остановилось.
– Как всё? – с наигранной недоумённостью спросил Ларион, – тебя же в «Полюсе» печатают постоянно.
Малов периодически сталкивался с местной газетой и её нынешними представителями. Метаморфозы районной многотиражки были определёнными вехами времени. Ставшая выходить сразу после войны, она гордо наименовалась «Сталинец». Смущённые двадцатым съездом местные партийные умы придали ей более мягкое звучание – «Коммунист». С приходом к власти демократов, газета приобрела нейтральную аббревиатуру «Полюс» – Политика, люди, События. Поговаривали, что переименование произошло после того, как у одного местного нувориша из бывших учителей жизни, прорвавшегося в знаменосцы трёхцветного флага, с явной неприязнью поинтересовались: «Сколько нынче стоит коммунист?».
Прозванная в народе «Туалетен таймс», многотиражка в прямом и переносном смысле лёгшая под администрацию, выживала только потому, что была бюджетной. На своих страницах, раздражая читателей, она несла благую весть о мышиной возне последней. Материалы Хайрулина, публикуемые в ней и читаемые Андрею Ольгой, по его мнению, являлись одним из немногих светлых пятен местной прессы. «Да и какую свежую струю могли внести сменяющие друг дружку назначенные непрофессиональные редакторы Брехновская и Трупина? – думал он, памятуя, что большое влияние на карму и деятельность человека оказывает имя и фамилия».
Сталкиваясь с именующими себя корреспондентами Вещиковым и Охотовой, Андрей поражался их амбициозной бездарности. Расхлябанность формы, подаваемых ими статей, несоблюдение размеров и языковых норм приводило его к ностальгии по былым временам. Говоря проще, если бы он хотел горе-корреспондентов обидеть, в своём лексиконе, Андрей просто не нашёл бы цензурных слов.
–Тебе, Виктор, грех волноваться, – тем временем продолжал Ларион, – у тебя «Сердце» идёт и идёт.
– Ну всё, всё в ноябре остановилось, – не заметив дуальности намёка, проворчал Хайрулин, –пообещали продолжить в новом году.
– Ну, не остановилось же, – многозначительно ухмыльнулся Ларион и, призывая присутствующих к тишине, возвысил голос. – Друзья! Доказываю одной строкой, что сердце не остановилось. – Он выдержал паузу и под улыбки и смех членов редколлегии обыграл название. – Забилось снова «Сердце полководца», авось оно до докторской добьётся.
– Мне мой научный руководитель, Кретинин, удружил, – отсмеявшись вместе с другими, поведал Хайрулин, – сначала обещал помочь издать книгу, а потом сказал: «Я, – говорит, Виктор Николаевич, вышел из Вашего проекта». Да к тому же такую хрень спорол, – возмущённо заметил он, – о Барклае, говорит, всё уже написали и больше писать нечего. Оказывается, в диссертации писать есть что, а в художественной литературе сказать не о чем.
Как литератор, Хайрулин звёзд с неба не хватал. В данном случае они и не требовались. Для задуманного им издания необходимы были усидчивость, внимательное отношение к делу и до некоторой степени мужество. Издание «Сердца полководца» не было в современной России делом само собой разумеющимся. Наградой за успешное окончание работы стала для Хайрулина защита кандидатского минимума по истории Отечественной войны 1812 года.
– Да он Вашу диссертацию переработает и сам книгу под своим именем напечатает, – нарушив тишину, с возмущением, словно кручинясь, протянула, приехавшая в город пару лет назад из далёкого, неведомого Бишкека сказочница Топтыгина. Сухая и высокая, она выглядела старше своих лет. Натурой, Надежда Сергеевна была увлекающийся и для своего возраста слишком романтично-восторженной. Как говорится, не от мира сего, она порой вызывала у многих снисходительные улыбки. Чувствуя на себе всегда заинтересованный взгляд, Малов мысленно рисовал сказочницу состарившейся гриновской Ассолью.
– Подлость, – продолжив, заметила она, – всегда боком выходит.
– Всё в воле Божьей, – сокрушённо вздохнул Хайрулин, – поэтому давайте, – предложил он, – прочитаю очередную главу, а Вы обсудите.
Стоило ему начать, его серые глазки под очками расцвели, голос окреп и вялое лицо ожило.
В том барклаевском окружении у него имелись друзья и недруги.
«Ведь если разобраться, – слушая автора, подумал Андрей, – у него и таланта-то особого нет, только страсть. Может страсть и есть призвание? Когда человек целенаправлен, он способен совершать чудеса».
Глава 11
Журнал формировался в ритме, характерном для художественной гимнастики. Это напоминало медленное вращение дискобола, осторожное движение толкателя ядра, длительные перерывы выжидания на скамейке запасных в хоккее. Судьба награждала. Кто хотел найти связи, всегда и везде их находил. Мир был сеткой, водоворотом свойств. В нём каждая вещь отсылала к другой. Каждая вещь объясняла другую. На заседаниях по четвергам стало традицией знакомиться с приносимыми авторскими материалами. Разбирая, анализируя и споря, их старались улучшить, ибо человек часто неспособен беспристрастно судить о себе, тем более, о своём творчестве. И в этих спорах крепли узы дружбы. То была связь объединяющая взгляды и интересы многих людей, основанная, на взаимной приязни и признании друг друга, на уважении, которое позволяло им беспрепятственно высказываться даже в тех случаях, когда их вкусы и убеждения не совпадали. Говорят, такая дружба возможна лишь между мужчинами. Действительно, в отношениях членов редакции друг к другу не примешивался оттенок собственничества, что всегда наблюдается между мужчинами и женщинами.
За короткий промежуток времени редакционный портфель был заполнен стихами и прозой на несколько номеров. Редколлегия становилась не только пишущим органом, а ещё и какой-то вдохновительной, подстрекательной силой, советчицей, соавтором чужих писаний. Центром преломления и скрещивания разнородных взглядов на творчество и литературу. И эта её роль ценилась, пожалуй, больше будущих журнальных заслуг.
Глава, которую читал Хайрулин, была длинной и нудной. Зато снисходительное резюме, выданное Ватеевой, его коллеги с музыкального отделения, было коротким, как выстрел – Пойдёт! Внешне не похожая на романтичную особу, Галина Ивановна была скромна. Творчество её напоминало рифмованные житейские байки. По своей систематике Андрей отнёс её к умным бойцам. Пожилая женщина имела мужской решительный характер, в котором порой проскальзывали искорки язвительности. Грубоватым, крупным чертам её лица шли большие роговые очки, а взгляд умных глаз придавал женщине необыкновенное обаяние. Как образно о Ватеевой выразился Жуков: «Её, как змею и боишься, и взгляда не отведёшь».
Возникшую напряжённость тишины разрядил Земский, шутливо заметив, что своим «Сердцем полководца»", Виктор Николаевич может многих довести до инфаркта.
– Книга будет очень своевременна, – помолчав, серьёзным тоном сказал он и, рассмеявшись, добавил, – тем более на носу отопительный сезон.
– Жесть, – отсмеявшись, откликнулась Ватеева.
– А чего? – шутливо недоумевая, отозвался Ларион, – под одеяло и читай сколько угодно. Я долго расшифровывал, что такое «Сердце полководца», – помолчав, продолжил он, – тут вспомнил, что это же величайший банщик, любитель попариться. – Для понимания, под усмешки пояснил, – Где парятся? – На полке. – И под свой заразительный хохот заключил, – «Сердце полководца» – записки лидера городской бани.
– Это неожиданно, – улыбаясь, протянула Топтыгина.
– Почему неожиданно? – изумился Земский и шутливо посоветовал, – сходите в баню в мужское отделение, вот там может быть неожиданно.
Переварив скабрезность и отсмеявшись, перешли к поэзии, договорившись, чтобы не затягивать время, авторы читают по два стихотворения. Почин открыл Жуков. Прочитав, как он выразился два крайних, он с лёгкостью перешёл на третье и споткнулся. Машинально помертвев лицом, старейшина поэтического цеха усилием воли пытался призвать вернуться назад убежавшие из памяти строчки. Малов почувствовал на себе безмолвный взгляд Лариона, словно говоривший, что нельзя повторять той ошибки, которую перед этим они допустили с чтением «Сердца полководца». Если поэт, неважно столичный или провинциальный, получает возможность читать хотя бы одну свою строчку, то остановить его трудно. И эти поползновения было желательно ограничить.
– Ага, вот-вот, – лицо Жукова начало угрожающе оживать.
Земский резко перехватил инициативу, заявив, что когда видит пыльные стеллажи книг в магазине, то чувствует себя импотентом, ублажающим ненасытное лоно Астарты.
– Чьё лоно? – огорошено спросил Жуков, в надежде, что почитать ему всё же удастся.
– Да так, одной бабы из Вавилона, – заразительно хохотнул Ларион и добавил, – нам страшно не повезло. Мы живём в эпоху технической перенасыщенности, – пояснил он, – чего стоит лишь одно появление Интернета.
– Мы жертвы эпохи пыльных полок, – подыграв, вздохнул Малов и подумал о своём до сих пор не напечатанном сборнике.
– Об этом у меня тоже есть, – заверил старый поэт.
– Я даже не представляю, – не отступал Земский, – что нужно написать в наше время, чтобы быть услышанным.
– Я вот недавно написал, – не унимался Жуков.
– Ничего писать не надо, – уверенно заявил Малов, – стихи сегодня не имеют никакого значения.
– Что значит, не имеют значения, – спросил прислушивающийся к разговору Европеев.
– А то и значит, – начал развивать внезапно мелькнувшую сумасбродинку Андрей. В писательской действительности в его бытность, слава на крыльях Пегаса порой возносила к высотам таких поэтических импотентов, что хотелось плакать. Малов много думал о подобном, пытаясь разобраться в механизме внезапного, неоправданного успеха и кое-что понял. – За жизнь всего лишь надо написать с пяток приличных стихов, – продолжил он, – а после только работать на имидж. Для этого надо постоянно выступать с ними перед читателями, обивать пороги редакций, ездить по региону, проводить встречи в школах и домах отдыха и на сайтах ночами напролёт рассуждать с коллегами о литературе. И тебя будут обсуждать, изучать и цитировать.
– Будут цитировать? – недоверчиво переспросил Ларион.
– Без всяких сомнений, – не отступил Андрей.
– А почему у классиков есть тексты? – с иронией в голосе поинтересовался Жуков.
– Потому что они находились в тенетах времени и профессиональных условий, – нашёлся Малов, – портной должен шить, кузнец – ковать.
– Вот с этого места поподробней, – победно ухмыльнулся старый поэт.
– Допустим, Николаевич, – произнёс Андрей, – ты не читал Толстого. Это равносильно тому, что если б граф ничего не написал. Но для прочитавших Толстой – гений.
– Софистика, – не согласился Жуков.
– Нет, не софистика, – настырно возразил Андрей. – Словоблудие при первом столкновении с действительностью рассыплется.
– Ладно, ребята, всё это фигня, – прервал их спор Земский и, переводя стрелки разговора, примиряюще пошутил, – может быть наше творчество кто-то и назовёт водой, но имейте ввиду – она святая. Почитай что-нибудь своё, – обратился он к Малову.
– Да у меня лабуда, – попытался уклониться Андрей.
И вдруг Европеев, терпеливо слушавший полемику, разомкнул уста и, сражая наповал, произнёс:
– Мню я быть мастером, затосковав о трудной работе – лить жеребцов из бронзы гудящей с ноздрями, как розы.
– Я не Васильев, – нашёлся Андрей, и Остапа понесло. В остывающей тишине он прочёл проходную безделицу – небольшой лирический стишок написанный, как он выражался, «левой ногой» да ещё бейтом.
– И в этот миг желанием гореть – в твоих объятьях нежных умереть, – нарушив тишину, раздумчиво повторила последние строки Анна Бубенцова, молодая поэтесса, периодически посещавшая четверговые посиделки. Хрупкую девушку, единственную дочь не бедствующих родителей из далёкого Новосибирска в прибалтийские хляби занесла любовь к лошадям.
В 1264 году на холмистом берегу речки Инстер был заложен, принадлежавший Земландскому епископату замок Георгенбург. Он не единожды подвергался нападениям литовцев и пруссов. С 1500 года древний замок перешёл во владение герцога Альбрехта. При нём был организован конный завод для разведения лошадей Тракененской породы для боевой конницы. Символом служил лосиный рог с тремя отростками. Заводское тавро ставилось на лошадином крупе. В мрачноватом замковом зале все стены когда-то были увешаны картинами в тяжёлых золочёных рамах, портреты. Но не людей, а лошадей знаменитой тракененской породы. И были картины знаменитых битв, в которых участвовали рыцари на конях из Инстербурга. Грюнвальдская битва: рыцари тяжёлым конным клином врезаются в ряды польско-литовского-русского войска. Битва под Фридлендом: на французских гусар тяжко содрогая землю, мчит косяк тяжёлых прусских кирасир в блестящих панцирях. Кровавое побоище под Таненбергом. Август четырнадцатого – прусская конница рубит бегущих по болотистому полю солдат армии Самсонова. В замке была одна из самых крупных в Европе библиотек по коневодству. Огромные, старинные книги на толстой бумаге со смешными гравюрами. Кони, кони, кони. Книги с цветными рисунками, фотографиями. Всё это было, да после войны куда что делось. Замок и завод постепенно пришли в запустение. Когда перед взором встают обветшалые, древние стены, в сознании прежде всего вспоминается Екклизиаст, о неумолимости времени над делами рук человеческих. Позднее возникает ассоциация о краткости собственной жизни, о мимолётности, о тщетности наших усилий и ничтожности дел. Но всё это только кажется. Не время проявило здесь свою мощь, это всё развалили люди. Не успевая за свою жизнь увидеть, как расправится с замком время, они нетерпеливо разрушали его сами. Даже в Библии – разрушать сначала. Время успело лишь слегка скрасить дело рук человеческих, придав разрушениям вид смягчённый и идиллический, наводящий на философские размышления о его беге. Время разрушать и время строить. Вняв веянием времени, власть, передала здание замка православной церкви – на Боже, что нам не гоже. Неравнодушные люди пытаются его восстановить. Что-то получилось, и провели Конкур – международные соревнования по конному спорту, в которых участвовала и Бубенцова.
– Это ведь попытка моделирования желаемой смерти? – обращаясь к Малову, попыталась уточнить она.
– Конечно Аня, моделирую, – пошутил Андрей, – поэты все в какой-то мере пророки. А уж получится или нет, одному Богу известно.
– Это ж надо до такого эгоизма дойти – умереть в такой миг! – краснея, возмутилась девушка. - А о визави Вы не подумали? Как ей-то? Разве что и ей умереть в одночасье. А то сдвиг обеспечен. – Ну надо же до такого додуматься! – фыркнула она.
– Аня, я начисто лишён эгоизма! – Попытался оправдаться Андрей. – Поэтому и о музе подумал – она получит в этот момент незабываемые ощущения. В стране Восходящего солнца это называют «парящими облаками».
– В природе такое явление имеет место, – с серьёзной миной вставил свои пять копеек Ларион. – Например, самка каракурта во время соития откусывает самцу голову, чтобы испытать больший кайф! Так что не возмущайтесь, пожалуйста! Всё обосновано.
– Так ведь человек – не самка каракурта, – негодуя, заметила поэтесса.
– Но ощущения будут те же, как у самки каракурта, – усмехнулся Андрей.
– Это новая форма извращения? – поинтересовалась она.
– Аннушка, эти вещи не новые, они стары, как мир, – стараясь быть серьёзным, сказал Малов. – Один индийский раджа во время любовных утех убил около трёх тысяч наложниц для остроты ощущений. И этот пример не единственный.
– Единственное, что я поняла, – снисходительно хмыкнула она, – что Вы извращенец.
В жизни поэтессы был не лучший период. Она переживала любовную драму.
– Аннушка, Вы неправы, – усмехнулся Андрей, – я всего лишь поэтический маньяк.
Присутствующие, не веря своему счастью , хохотнули.
– Да и не я один грешен, – подождав тишины, продолжил он. – Не помню, кто-то из больших поэтов выразил в стиле ню: «Самке осьминога нравится, когда её насилуют». Создается дурное ощущение, словно он был очевидцем.
– В пошлости иерархии не существует, – многозначительно заметил Жуков, – человек написавший «чайка – это плавки Бога» для меня не птичка, а крест на человеке, поэте.
– Простите, пожалуйста, помедлив, зарделась она, – у меня вырвалось непроизвольно.
– Ничего, Ань, бывает, – с пониманием ситуации, сказал Андрей. – Всё у тебя наладится и будет хорошо. Это я точно моделирую!
– Давайте лучше девчонок послушаем, – снимая напряжённость момента, предложил Земский.
В этот четверг Любовь Москаль читала свои новые стихи, в которых местами проглядывали натуральные шекспировские страсти. Чтение сопровождалось эмоциональным надрывом и театральной жестикуляцией, от чего черты её лица, словно наполняясь внутренним светом, преображались.
Слушая сотоварищей по литературному цеху, Малов сделал для себя вывод, что в читаемых стихах существует некая изюминка незримо делящая их на мужские и женские. Бродский утверждал, что поэзия – это явление языка. Андрей соглашался с доводами мастера, мысленно добавляя, что это, прежде всего, форма энергии. Словесная её организация. У Любы само поэтическое слово было вовсе не номинально, а энергично. В нём женщина призывала «белую бездну», которую нельзя было обтечь так просто от бытия, умертвив смысл. Люба словом пыталась творить новую реальность, желая совпасть с ней.
– Впрямь серебряный век, – выслушав стихи поэтессы, нарушил молчание Жуков и снисходительно заключил, – хоть девяносто процентов литературы конца прошлого и начала нашего века – макулатура и пошлость, очарование это не отменяет.
– Из всех точек зрения на современную поэзию Пётр Николаевич, – умышленно понизил голос Земский, – признаёт только свою. А, что такое Серебряный век? – Немного помолчав, поинтересовался он и, не дав окружающим времени для умствования, шутливо пояснил, – это век, когда в поэзии ещё не все понимали.
Под общие смешки обратился к присутствующим:
– Любимое занятие нашей редколлегии, знаете какое? – Выдержав творческую паузу, обратил в хохот, – игра в классиков.
Казаться проще, чем он был на самом деле, требовала от Лариона виртуозного навыка. Мало сморозить чушь, которая должна быть сразу и нарочитой, и потаённой. Обычно ценится лишь тот ум, что скрыт под вторым дном. Шутливая мудрость Лариона была своеобразной инверсией глупости, её продолжением и гиперболой. Дойдя до предела, она становилась своей противоположностью, открывая очевидцам недоступные глубины.
Это, как для разгона – путь наверх всегда начинается снизу. Потому порой движение происходит не только из грязи в князи и из лядей в княжны, но и наоборот. Не зря нашим самым знаменитым «Ванькой» был Лев Толстой. Любя музыку, граф до тех пор придуривался, что не понимает оперы, пока его причуду не возвели в приём, назвав отстранением. Валяли Ваньку все персонажи русской истории от царя Гороха до наших дней.
– Действительно, каждый думает, что он классик, – отсмеявшись, призналась Топтыгина.
– Ну зачем уже открывать карты? Я не понимаю, – снисходительно обронила Ватеева.
– Вот смотрите, у Есенина есть, – как ни в чём не бывало продолжил Земский, – «только синь сосёт глаза».
Наступила задумчивая тишина.
– А вот если бы кто из нас выдал такую фразу, – припустив в интонацию сомнения, ухмыльнувшись, произнёс Ларион, – интересно, остались бы мы в поэтической обойме? – Недоверчиво хмыкнув, вновь протянул, – «только синь сосёт глаза». Вот жалеют, – убеждённо продолжил он, – Есенин мало прожил – ровно с песню. И не понимают, будь песня длинней, она не была б столь щемящей. Длинных песен не бывает.
К поэзии Малов от носился согласно изречению Конфуция: «Мудрость стрельбы из лука состоит в том, что соревнуются в меткости, а не в силе. Не важно, как глубоко вошла в мишень стрела, важно куда она попала». Стрелы своих стихов, Люба посылала довольно метко. Но то ли стал толстокож, то ли время сентиментальности не подошло, особых эмоций у него они не вызвали. Андрей этого не скрывал, но и мнения не навязывал. Тем паче, что опыт на образовательной ниве с почётным радистом не прошёл мимо.
Больший отклик в этот вечер нашло в нём одно из стихотворений Томары Горюхиной, маленькой, аккуратной женщины, в приятных чертах лица которой проглядывала патина жизненной усталости. Тамара не старалась скрыть возраст, морщины, казалось, её вовсе не волновали. Слушая тихий, наполненный печальной интонацией, голос женщины, у Малова сложилось впечатление, что фамилия определила карму поэтессе – жизнь «под бедой». Тамара была никак не из тех людей, кого муза посещает в счастье. Её тихая, скромная, чувствительная натура, думалось, уходила от действительности в книги, стихи и театральные роли, где черпала успокоение и вдохновение.
– Пять секунд, – серьёзным тоном сказал Ларион, начав первым обсуждение стихов Горюхиной. – У этой прекрасной нашей поэтессы есть один недостаток – очень плотный почерк.
Не дожидаясь реакции остальных на шутку, Земский заразительно хохотнул. Отсмеявшись, обратился к Малову:
– Андрей, скажи что-нибудь.
– Скажу, – повернув голову в сторону Лариона, с сарказмом в голосе пообещал Малов, – что поэзия – это исповедь и познание себя. На её точильном бруске, человечество правит свою душу. Вся вонь помоек и все райские благоухания её – удел, как и доля человечества, знать, что во многой мудрости много скорби. Один из классиков серебряного века заметил, что если к слову звезда у пишущего стихи имеется больше двух рифм, он уже поэт.
Собравшиеся, перебирая в голове рифмы, находя нужное, сдержанно хихикали.
– Вообще, поэзия, как и бедняк должна сама себя обеспечивать, – немного замявшись, продолжил Андрей, – это обязывает её развиваться, как всякое природное явление. У меня сегодня это вылилось в экспромт. Случайно ничего не происходит, есть тайный смысл законов бытия, – начал читать он, – написано: Кто ищет – тот находит и кто стучит – тому и отворят.
Лёгкая ирония слышалась в строках. Мысль, которую Андрей нанизал на тоненькую ниточку рифмы сводилось к тому, что в жизни ничего не бывает случайным. На всём её протяжении каждый делает себя. И даже сейчас, здесь все они собрались не случайно. Прочитав, окунулся в задумчивую тишину.
– Япония, – нарушив её, заметил Земский, – раньше претендовала на прерогативу – хоккуистика только у них. Да? Оказывается, – усмехнулся он, – главные хоккуисты здесь. – И под общий хохот пояснил, – танки, хокку, хайку.
Его многоглаголание прервала наступившая в помещении темнота, цвет которой можно было определить даже не утыкаясь в спину соседа. Кто-то из женщин ойкнул.
– Вот те нате, хрен в томате! – с пониманием ситуации недовольно подытожил, невесть откуда появившийся за несколько минут до этого Алексей Бобров.
– Свет вырубили в центральном районе, – проницательно заметил Хайрулин и сделал предположение, – видимо авария на подстанции. Это надолго. Темно, как у негра, – не договорив, с сарказмом продолжил он, – а мы там, слепые котята.
– Завидую людям, которые везде были, – незамедлительно прокомментировал Земский и внёс рациональное зерно. – Друзья, надо как-то выбираться.
Воздух в комнате после его слов, казалось, странно изменился. Стало как-то пусто, словно что-то кончилось. Каждого посетило ощущение, какое охватывает наутро после празднования Нового года или через час после свадьбы, когда молодые уже уехали, а оставшиеся с грустью думают, что праздник, в сущности, кончился и теперь надо лишь просто протянуть время. Ещё немного, и придётся тоже уезжать. Говорили шёпотом. Ночь навязала молчание. Казалось, они впервые ощутили её безмерную власть, потому что она явила себя там, где о ней забыли. На рыбалке ночь тоже черна, но у неё в гостях другого и не ждёшь, темнота на природе – аттракцион. Тут, однако, не они выбрали ночь, а она их. Дождавшись своего часа, ночь поставила всех на место. Короткое замыкание отстранило, а потом отменило цивилизацию. Без неё, как быстро выяснилось, собравшимся стало нечего делать, разве что разойтись по домам.
Малов представил картину под названием «Сборище приведений». Женщины растерянно вглядывались в непроницаемую мглу. Лица у них по видимости были ошеломлённо-испуганные. Кто-то из них нервно хихикнул.
– Ну вот, и слепой кот, – с лёгкой успокаивающей иронией вставил свои пять копеек Андрей, – иногда может быть поводырём у зрячих.
– У меня в столе есть свечи, – переборов смятение, спохватилась Бочарова, и вскоре комната озарилась трепещущим язычком пламени. В помещении наступило оживление.
– Прометей, ты наш, – заметил Земский и, разряжая обстановку, внёс в голос сочный колорит южного акцента, – что бы мы бэз свэта дэлали.
– Вот теперь пожалуйте на выход, – подняв свечу повыше, произнесла Бочарова и как горьковский Данко, рассеивая тьму, повела призраков по лестничному маршруту.
Глава 12
Зима, – говорил Бродский, – честное время года. Жизнь летом и дурак полюбит. Если осень воспитывает чувства прекрасного, то холод обостряет переживания всего остального, начиная со времени. Чем сильней мороз, тем дольше тянется минута.
Просочились пахнущие мандаринами и хвоей новогодние праздники. Время для отставного капитана шло быстро и незаметно, как это умело делать только оно.
Город, словно проявляющийся фотоснимок, всё больше являл Малову черты трагической картины. Ничего похожего в нём не было со времён отгремевшей войны. Но всё это повторялось во множестве городов и городишек, только на свой лад, по всей необъятной, ставшей для миллионов людей мачехой – Родине. Эмигрировавшее из Советской державы в «страну невиданных гадов», большинство населения жило, как верно в Иудеи времён Христа – в ожидании чуда. Происходящее в бывшей империи, которую они продолжали продавать, предавать и пропивать, политические и иные проходимцы в своих мемуарах и монографиях считали неизбежным, закономерным апокалипсисом социалистической системы. Но это было, на взгляд Андрея, далеко не всё. Развал в стране охватил самые разные стороны жизни, создававшиеся людьми годами и десятилетиями. Тут не только обратились в прах текущие счета в банке и дымом развеялись обещанные либералами золотые ваучерные горы, разлом пошёл куда глубже. Потерпели крах сами люди. Ибо едва сгинули символы, казавшимся незыблемым светлого завтра, обнаружилось, что не только материальные ценности превратились в ничто, но и духовное достояние заполнилось бессодержательностью и пустотой бытия. Обнищавшая духом страна уподобилась полю, на котором стали прорастать все без исключения упавшие на него зёрна и плевелы. Люди, оказавшиеся в бурном рыночном море без руля и ветрил, бросились искать спасительный берег истины в храмах, братствах, бандитских стрелках и на дне стакана. Думать, что это свойственно только нашему времени и стране было бы самодовольством и глупостью. Если присмотреться, подобным наполнены все переломные моменты мировой истории. Как ни звучит парадоксально, чаще всего времена перемен становились катализатором культуры. Кто-то заметил, что кризис – её естественное содержание. Действительно, искусство чаще обращало и обращает своё внимание на конфликты и трагедии, ибо вокруг этого всегда возникают сложные ситуации, царит суета и паника, обнажающая и ломающая человеческие судьбы и характеры. Как справедливо подметил золотой классик: «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю».
В городе одним из центров людского притяжения стала территория «Нашего города». Задуманный, как приют литературы, журнал собрал вокруг себя всех её местных служителей и почитателей. Это было оправдано тем, что шедшая от слова литература, по мнению Малова, являлась своеобразной религией. В прозе всегда присутствовал элемент проповеди, предлагающей примерить на себя судьбу героев. Поэзия, в щели смысла которой врывался пронизывающий трансцендентальный ветерок, наполненный музыкой, звучала чистой исповедью. Поэтому, верно, и прибивало к журналу людей в поисках заветного смысла жизни со своеобразной проповедью или со своей неумелой исповедью. В большинстве своём это были нераскрытые, нереализованные таланты, которым предстояло сбивать молоко в сметану. Многое в жизни общества становилось предметом обсуждения.
Высказывались о Ельцыне и Солженицыне. По мнению отставного капитана, где начиналась политика, кончалось творчество. Что говорил Солженицын, написавший «Как обустроить Россию», после того как был разрушен Союз, – Андрей соглашался с Бродским, – монструозная бредятина. Как политик тот был полный нуль. Обычная демагогия только минус изменён на плюс. Ему бы уподобить себя древнеримскому Марциалу, – с лёгким сарказмом думал он. – Задача писателя писать книги. Ежели он лезет на трибуну, то о нём и говорят, как не описателе.
Для пришедших под журнальное знамя, это было время творческого роста, время нагромождение встреч с профессионалами и литераторами других городов и весей, время осознания, время, ошибок и разочарований. Связанное с этим зиждилось на голом энтузиазме редактора и бескорыстной инициативе остальных. Порой они, разгоряченные, устраивали застольный уют, распивалось легкое белое – возникала милая суета, импровизировались диалоги получше сценических.
А всего слаще было возвращаться домой с четверговых посиделок. Всякий город создан для своего тайного заветного действия, и Черняховск – по крайней мере, каким он виделся в ту зиму, казалось Малову, был устроен для его вечернего возвращения. В те моменты он ощущал в себе незримое присутствие ангела и демона, причем демон был немного ангелическим, а ангел – демоническим, или так: ангел – немного падшим, а демон – немного взлетевшим; вот такая сложная, витиеватая цепь – но ведь и сам городок был таинственен и многомерен, изгрызен переулками, кротовьими норами, внезапными переходами из одного пространства в другое. Андрей неторопливо тропил дорогу с Ленина на свою Победу. Под крупными снежными звёздами улочки были тихими, снег глушил всё. Даже редкие машины пыхтели вполголоса.
«Северная Пальмира – Петербург, – выгребая из снежных заносов, думал он, – положим, хорош для неусыпных трудов и судорожно-безумных пиров Петра, для экзекуций и рекреаций, для корабельного строительства на плоских берегах залива, для дворцовых переворотов и восстаний на обширных площадях. Москва же нехороша для восстаний, они в ней обычно превращаются в путчи, а для трудов тщеславна и суетлива. Москва вся как бы кругами расходится после чего-то главного. Камень кремля брошен, и пошли круги – Бульварное, Садовое, Окружная. Вся Москва расходится кругами – с пьянки, гулянки, репетиций. Репетиции парадов длятся вечно, от слова репетэ; спектакль никогда не состоится, главное в столице – расходиться».
После временной эйфории, одни проблемы сменились другими.
– Что у тебя делается с макетом? – как-то поинтересовался Андрей у заглянувшей к нему в массажную Бочаровой.
– Всё великолепно. Просто великолепно, – задумчиво усмехнулась она в ответ, – я, как та непослушная девочка, прыгнувшая в самую гущу крапивы. Когда её стали спрашивать, зачем она это сделала, – Мне показалось, – плача сказала она, – что там будет интересно.
Житейская мудрость многое изменила в жизни Бочаровой, но навряд ли включала хотя бы приблизительное знакомство с такой вещью, как журнальный макет, не говоря уже об умении делать его.
– Что ж, это в порядке вещей, – вздохнул Андрей, – и удивляться не приходится.
Касаемо макета, выяснилось, что в готовом виде новоиспечённый редактор его ни разу в жизни не видела, за исключением разрозненных листов альманаха «Северо-Запад».
Считается, что горной вершины достигает чаще тот, кто лезет вверх не оглядываясь. Вероятность оступиться, поскользнуться или свалиться на непроторенном пространстве честолюбивая и упорная Бочарова вообще не брала в расчёт. Совершенно очевидным по её мнению, выходило, что это должно быть нечто вроде журнала. Без него нельзя было определить, что давать – фотографию или текст. Говоря об этом, Светлана немного лукавила. Уже само составление макета, приносило женщине почти совершенно такое же удовольствие, какого давно не испытывала. Ей льстила возможность изложить на бумаге свои мысли, вытекающие из концепции журнала, который принимал читателей такими, какими они были на самом деле: со всеми естественными слабостями и несовершенством.
– Мне важно его преподнести, – сказала она и, немного поколебавшись, протянула Малову папку, – взгляни, в ней моё видение макета. Взяв её, Андрей вынул содержимое и покачал на ладони. Первый блин грозился получиться комом. По толщине и весу макет напоминал недоношенное детище толстого журнала.
Он почувствовал на себе напряжённый женский взгляд.
– Что тебе не нравится? – выжидающе спросила она.
– Да всё нравится, – успокоил он её, – честно. Правда, я не знаю, как должен выглядеть макет. Так что мне не с чем сравнивать. Одно скажу, – пошутил Андрей, – обложка мировая.
Бочарова забрала у него папку.
– Дерьмо это, вот и всё, – устало произнесла она, – большая куча дерьма.
– Света!? – вырвалось у него.
– Извини, Андрей, но я же не употребляю каких-то новых для тебя слов, – немного смущаясь, оправдалась женщина.
– Я не из-за того, как ты выразилась, – а что ты хотела выразить. Ты же столько над ним работала, – посочувствовал Малов, – он не может быть плохим. Ты просто устала и не можешь судить.
– Чтобы судить о дерьме, не надо быть знатоком, – возразила она, – его надо только увидеть и всё станет ясно.
– В этом я тебе не помощник, – усмехнулся Андрей и, с пониманием ситуации, заключил, – главное, что будет в журнале, а не в макете. Никто не смотрит цветная страница или нет. Людей интересует её содержание.
– С этим всё будет хорошо, заверила Бочарова, – были бы деньги, и об авторских страницах голова не болела бы.
Хотя «Наш город» и приобретал некоторые черты своего лица, объём принимаемых произведений прежде всего лимитировала нехватка презренного металла. Малов знал, что на этой почве в редакции иногда закипали самые натуральные шекспировские страсти. Дело, в общем-то, житейское и трогало не выставляемыми декорациями справедливых и несправедливых претензий авторов, а бурлением и накалом эмоций. Всё это нервировало и рождало ощущение вины и неудовлетворённости. Столкнувшись вплотную с журнальной работой, Андрей убедился, что принципы неизменны. Выражалось это в старой, как мир системе: были люди, умеющие писать, и были люди, желающие руководить этим процессом. Первые – старались быть независимыми и чаще улыбались. Вторые, чувствуя своё творческое бессилие, пытались главенствовать и держаться проторенной административной тропы. По его мнению, журнал при наличии денежных средств мог спокойно издавать один человек. Для осуществления задуманного, как говорилось выше, надо было решить банальный вопрос о спонсорах и меценатах. В мнениях сквозило некоторое снисхождение: кто ничего не просит, у того ничего нет. Но, как на эзоповой фене справедливо заметил Ларион Земский, с ними всё обстояло не так просто. Надо было знать особенности национальной охоты на спонсоров, по мнению местного классика заключавшейся в нескольких пунктах.
Во-первых, – как считал Ларион, – кому много дано, тот не обязательно спонсор.
Во-вторых, у спонсоров и без пишущей братии нахлебников хватает!
В-третьих, лицо просителя должно отображать оба результата одновременно.
В-четвертых, на вид все спонсоры потенциальны.
В конце концов, в списке потенциальных спонсоров, удалось найти крайних.
В мэрии, повертев и повосхищавшись макетом первого номера «Нашего города», отправили журнальных ходоков на непролазную дорогу теряющуюся в туманной перспективе. Для редакции ничего не оставалось, как уподобясь Кисе Воробьянинову, у которого, по мнению Великого комбинатора, «талант к нищенству был заложен с детства», начать обивать пороги «кореек» местного разлива. Первый, к кому отправились делегаты «пилить гири и танцевать па де де», был директор градообразующего завода, бывший депутат Верховного совета, главвор региона Каралов. Теневой хозяин города выглядел чрезвычайно благообразным. Лет ему было около шестидесяти. Лысоватый, с располагающим лицом, Николай Николаевич походил на человека, ведущего не просто благонамеренный, а крайне добродетельный образ жизни. При одном взгляде на него думалось, что он регулярно подаёт нищим, благодетельствует впавшим в нужду вдовам, малолетним сиротам и подающим надежду художникам. А так же делает немалые вклады в богадельни, детский дома и, не считая, жертвует храму. Завод, которым руководил Каралов, прозванный в народном обиходе «гвоздилкой» до недавнего времени был довольно рентабельным предприятием в своей сфере. Но руководство в мутной воде окончания лихого века взяло курс на уничтожение производства. Вся заводская верхушка погрязла в дрязгах и воровстве. Дела с каждым днём шли хуже и хуже. Нечаевы, дюкаревы, заикины, якушевы, степановы во главе с Кораловым, словно шакалы упивались агонией положенного на бок, загнанного завода. Сам Красный директор вместо налаживания производства, уподобясь незабвенному Абрамовичу, срываясь с заседаний Верховного совета, летел, как на пожар на матчи спонсируемой футбольной команды «Прогрес». Первым шагом к развалу предприятия стала скупка акций ударными группами «шкурников» у мелких акционеров и продажа контрольного пакета мальчикам «Янтарного аиста», пообещавшим принести дитя новых веяний. Перемены не заставили себя долго ждать. Трудовой коллектив был отправлен в бессрочный отпуск. Прикрываясь благими намерениями, варяги – новые хозяева завода – лихо распрощались с инструментальным цехом, оборудованным уникальными дорогостоящими станками. Вывоз металла в соседнюю Литву довершил развал Техмаша. На территории, освобождённой от производственных мощностей, был налажен разлив дешёвого «опиума» для народа.
Малов помнил нашумевшую в феврале статью общественника Геннадия Жданова в местной прессе о незавидных заводских делах. Прокуратура, разведя руками, расписалась в своей несостоятельности, смущённо объяснив общественникам, что указом всенародно-избранного президента им запрещено вмешиваться в деятельность частных предприятий. Банкротство завода, на котором держалась городская экономика и финансы, повлёк её окончательный развал. Разрушение завода словно пробило брешь, обнажив метастазы более глубокие, гибельные, самую суть катастрофы – крах человеческой совести. Более чем тысячный заводской коллектив так прочно забыл обо всякой честности в делах личных и общественных, не говоря уже о здравом смысле и порядочности, что когда от завода, как от козлёночка остались только рожки да ножки, среди старых стен, с проступающими довоенными лозунгами написанных готической вязью, людям неоткуда было черпать душевные силы, чтобы этому противостоять. Впрочем, несколько «изворотливых дельцов» поимели свой процент с развала и приобрели какую-то городскую недвижимость. Но большая часть бывших акционеров пополнила ряды торговцев местного рынка, именуемого в народе Полем чудес. Можно сказать, завод пустил себе пулю в лоб.
Но ужаснее всего было то, что люди осознавшие свою вину, не в силах были достойно встретить её последствия и точно свора остервенелых псов готовы были вцепиться друг другу в глотки. Они взывали о мести, но в них кричала не попранная справедливость, не обманутая невинность, а нечто прямо противоположенное: именно сознание высшей, насмеявшейся над ними бесповоротной справедливости, поразившего их возмездия. Сознание, что во всём виноваты они сами и приводило их в бешенство.
Выслушав делегацию, местный олигарх, надев маску сочувствия, возвратил макет журнала и, глядя честными глазами, сокрушаясь, признался в своей финансовой несостоятельности. Это он то лжив!? – можно было подумать глядя на него, – этот кристальный человек, лучшие годы отдавший служению народу. В самом деле, то, что называлось честным и доброжелательным, в нём было особой лживостью, самим человеком почти не сознаваемой. Для бывшего директора это была привычная жизнь с выдуманными чувствами, уже давно ставшими второй натурой.
– Чтобы узнать настоящую цену денег, – когда просители вышли из кабинета, хмуро заметил Земский, – достаточно было посетить спонсора. Гири оказались неподъёмными.
После неудачного похода к «корейке нового разлива» Малову помнилось, как Гена Заумный, выйдя из проходной завода, зло плюнув, обронил: «Клянусь, я ограблю его банк на Советской».
Нищенство было делом неблагодарным. Об этом напоминалось ещё в «Ясе» Чингисхана. Свод законов, систематизированных «Потрясателем вселенной» упорядочивал обычай, право и систему отношений человек – государство на века на огромном пространстве. Первые, самые страшные преступления его времени – «колдовство, а также подглядывание», «осквернение воды либо очага», «прелюбодеяние в браке», «убийство животного не по обычаю»" (то есть вне охоты), «предательство при отражении опасности», «неоказание помощи путнику», «нищенство» и «бегство с поля боя». Наказание за вышеперечисленное – смертная казнь. Всё остальное – уголовка, воровство и невозврат долга – оценены по более гуманному и гибкому уровню ответственности. Ибо эти преступления не настолько страшны.
Булгаковское «Никогда, ничего не просите. Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами всё дадут» было утопией чистой воды. Не предлагали и не давали, а чаще охотно кормили туманными обещаниями. Редко кто бескорыстно помогал небольшими суммами. Это были люди, после всех общественных метоморфоз оставшиеся людьми. Но были те, которым относился и Коралов, так быстро разбогатевшие, что от шальных денег у них в голове лопнула одна из нейронных пружин. Когда в башке что-то рвётся или лопается, пропадает чувствительность, перестают действовать язык, руки и ноги. В данном случае, возможно, отнялось что-то более важное.
И наконец, телефонный звонок. Безумно-радостный крик Бочаровой:
– Хайрулин раздобыл у бывшего секретаря райкома, ставшим частным предпринимателем, двести долларов!
– Я думаю, – усмехнулся Андрей, – Виктор Николаевич хорошо знает космический закон: деньги и женщин надо брать сразу пока дают.
Эта сумма, казалось, заканчивала первый этап редакционных злоключений. Надо отдать должное, во время подготовки журнала к печати, редактор, словно борец на ковре, удачно противостояла всем алчущим своего: то бурчал патриарх изящной словесности Жуков, недовольный малым объёмом взятых для печати стихотворений, то молодая поэтесса Наталья отказалась поправить неудачные строки, то Заумный задерживал статью по изысканиям в краеведении. В последний момент, словно гром грянул – компьютер завис у корректора и не сохранил контрольный файл. Хорошо, что материал дублировали на дискете. Дорога журнала в свет была вымощена не столько благими намерениями, сколько талантами и нервами редколлегии. Действительно, чтобы увидеть радугу, надо было пережить грозу. И вот вздох всеобщего облегчения – в чёрно-белом оформлении, пахнущие типографской краской Польши, первые печатные экземпляры «Нашего города».
Тактильно воспринимая обложку журнала, Малову пророчески виделось, что это новая творческая вселенная своим огненным круговращением создаст собственные звёздные галактики. Женщины, ознакомившись с изданием, подходили к редактору, поздравляя и благодаря с нежностью давних подруг. Мужчины сыпали комплименты и перебрасывались шуточками. Бочарова, сияя глазами, успевала повсюду: приветливо встречала каждого автора и с каждым успевала поговорить. В её поведении сквозило восторженное удивление, словно она верила, что чудесам не будет конца. Она сама пригласила всех, кто сейчас был в редакционной, и, однако, с каждым говорила так, что, казалось, была растеряна от радости при такой нежданной встречи после долгой разлуки. Голос её от волнения звучал громче обычного, а порой даже пронзительно. Лицо разгорелось, она так и сияла и собравшиеся улыбались, как взрослые счастливому ребёнку.
- Поздравляю всех нас с выходом журнала, – в наконец устоявшейся тишине, подводя итог момента нараспев сказала Бочарова. Являя редкое соединение проповедницы с исповедницей, она воспринималась сейчас вещающей Сивиллой, покоряющей слушателей. – Думаю, – многозначительно продолжила редактор, – следующим хорошим маркетинговым ходом с совмещённой рекламой будет презентация «Нашего города». – Это, – шутливо заметил Земский, – хороший повод лишний раз повосхищаться изящной словесностью за чужой счёт.
Улыбаясь, члены редколлегии оказались втянутыми в орбиту редакторской идеи. На том и порешили.
Читать дальше Александр Гахов. Мой город (главы 13-15)
|
Рецептов 49 
Статей 985 
